Фиалковое зелье
Шрифт:
во весь голос пропел Владимир.
Он с досадой отбросил прочь надоевшее ему донесение и принялся за чтение досье графини Рихтер, урожденной Бельской. Ей было 34 года. Мужчины считали ее красавицей, женщины предпочитали не разделять их точку зрения, но графиню, судя по всему, это мало волновало. Она происходила из древнего и уважаемого польского рода, но та ветвь, к которой сама она принадлежала, сильно обеднела. В 17
«И вообще, я люблю мою Антуанетту, и это для меня самое главное». Владимир кое-как сложил все полученные листки и запер их в ящик стола, после чего опустил ключ в карман.
А ваше дело, Сергей Алексеевич, подождет. Все равно вам уже ни холодно, ни жарко. Значительное лицо… Особая причина… Выведенное кровью французское слово под ковром… Какой же вы чудак!
И через четверть часа Гиацинтов покинул особняк, в котором размещалось российское посольство, и отправился в город – к ненаглядной Антуанетте.
Глава 19
Увы, ее не оказалось дома; там находились только немая девушка, которую Антуанетта то ли из жалости, то ли из какой-то прихоти держала у себя в услужении, да старая тетушка Евлалия. Владимир знал, что тетушка опекала Антуанетту – круглую сироту – с раннего детства и, когда у девушки открылась чахотка, сопровождала ее на Мадейру, где та надеялась вылечиться от своего недуга. Благодатный климат целебного острова оказал свое действие, и через несколько лет Антуанетта вернулась обратно в Вену. Она с увлечением описывала, как на Мадейре тетушка была занята только тем, чтобы отваживать от нее многочисленных женихов, но, несмотря на все ее усилия, к Антуанетте ухитрились посвататься два доктора, английский офицер и трое местных жителей, причем последние то и дело пели под ее балконом серенады, чем очень досаждали остальным больным, а однажды чуть не подрались за наилучшее место для пения.
– Но вы не думайте, что больные не любят пения, – добавила плутовка, и ее незабудковые глаза заискрились, – для этих дам как нож острый было то, что все серенады пели исключительно для меня, а в их честь никто не пропел и куплета! И главное, я бы поняла, если бы дамы были свободны, но – они все были замужем!
– А мужчины, которые поправляли на Мадейре здоровье, были не против серенад? – спросил молодой человек, млея от того, что находится так близко от предмета своей страсти.
– Конечно, нет! – отвечала Антуанетта.
– А… – Владимир собрался с духом, – Мадейра – это испанский остров?
– Португальский, – поправила его Антуанетта. – И все жители пьют мадеру, но все-таки меньше, чем англичане, потому что англичане, которые туда приплывают, выпивают ее больше, чем островитяне. А еще там круглый год тепло, только иногда случаются сильные ливни. И во время карнавала там весело – все-таки какое-то развлечение, потому что все время находиться на острове несладко, не такой уж он большой, и смотреть там особо нечего. Зато там изумительно цветет миндаль – ах, какая красота! Знаете, я иногда на Мадейре жалела, что я не художница. И почему художники всегда рисуют всякий вздор – некрасивые улицы наших городов или портреты заказчиков, на которых без содрогания даже глядеть невозможно? Я не имею в виду всех, конечно, но…
Владимир заверил Антуанетту, что совершенно разделяет ее мнение и что вообще современные мастера живописи ленивы, нелюбопытны и тяжелы на подъем. Нет сомнений, что сегодня Гиацинтов с удовольствием продолжил бы этот поучительный разговор, однако его надежды не оправдались. Вместо очаровательной Антуанетты с незабудковыми глазами к нему вышла ее тетушка Евлалия. Она была старая, согбенная, и из-под ее пожелтевшего кружевного чепца во все стороны торчали седые пряди. Все лицо тетушки покрывали морщины, а из-под мутноватых стекол пенсне посверкивали колючие и, скажем прямо, не слишком доброжелательные глаза. Шагала она, опираясь на массивную трость, и видно было, что каждый шаг стоил ей нешуточных усилий. Тетушка протянула Гиацинтову свою пятнистую лапку в дурно связанной черной митенке, и Владимир не без внутреннего трепета приложился к ней.
– Вы к Антуанетте, господин Август… Август… Простите, совсем забыла, как вас зовут!
Не без раздражения Гиацинтов напомнил, что он не Август, а Владимир, и, нахохлившись, стал глядеть сентябрем.
– Ах, ну да, ну да, – закивала старушка. Голос у нее был препротивный – скрипучий и ломкий. – Август – это такой высокий… нет, невысокий… ах, вечно я все путаю! Если вы ищете мою племянницу, то она отправилась за покупками.
– И вы отпускаете ее одну? – спросил уязвленный Владимир.
– Молодой человек, – с достоинством ответила старушка, – я слишком стара, чтобы всюду ее сопровождать. К тому же я вполне полагаюсь на ее благоразумие и знаю, что она ни за что на свете не захочет меня огорчить. Так что, если хотите послушать доброго совета, ступайте домой. Я передам ей, что вы заходили, не беспокойтесь.
Чувствуя, что он в этом доме лишний, Гиацинтов откланялся и удалился, однако на тротуаре столкнулся с Балабухой, который тоже надеялся застать красавицу дома. Артиллерист поглядел на друга и насупился, но Владимир лишь махнул ему рукой и быстрым шагом двинулся дальше.
– Номер второй идет, – доложила «немая» служанка, которая в окно видела все происходящее. – А значит, где-то на подходе и номер третий.
Тетушка Евлалия кашлянула, распрямилась, враз сделавшись выше ростом, сняла пенсне и сверкнула незабудковыми очами.
– С меня хватит, – капризно объявила она своим обычным голосом. – Не открывай дверь, я уйду через черный ход. Я и так опаздываю!
– Не забудьте стереть морщины! – крикнула «немая» ей вслед. – Однажды вы чуть о них не забыли!
– Машенька, – отозвалась тетушка Евлалия, она же, в более привычном своем виде, красавица Антуанетта, – ты же обещала, что будешь немой как рыба!
– Хорошо, молчу, – вздохнула служанка и в самом деле не проронила ни слова до тех пор, пока ее госпожа, сняв парик, приведя себя в порядок и переодевшись, не покинула дом.
Тем временем Владимир размышлял о том, сколько времени Антуанетта может потратить на покупки, иначе говоря – когда она вернется домой. По его расчетам выходило, что она вполне могла уложиться в полчаса. С другой стороны, если она отправилась, к примеру, за шляпками, полчаса могли растянуться до двух-трех часов, а если собиралась к тому же завернуть в веерную лавку, расположенную на другом конце города, три часа легко могли превратиться в пять. В это мгновение, признаемся, молодой офицер остро невзлюбил все веера и шляпки на свете.