Философия и гуманитарные науки

Де Сантис Пабло

На страницу упала тяжелая капля, которая размыла букву «М» в слове «Макаброн». Я поднял глаза и увидел на потолке пузырь, растущий на глазах. Я позвонил в хозяйственную часть, где мне сказали, что сейчас придет водопроводчик. Он не пришел ни сейчас, ни потом, ни на следующий день. Я пошел к коменданту, но его не было на месте. Болел. Двое служащих — очень худой мужчина в синем комбинезоне и толстая женщина, — которые увлеченно раскладывали пасьянс, переглянулись и не без тревоги сказали, что, пожалуй, остался единственный выход: вызвать ночного сторожа.

Закрыв на ключ входную дверь (из опасений, что какой-нибудь проходимец унесет ценную книгу), я поднялся

на пятый этаж. В коридорах валялись выцветшие папки для бумаг, покоробившиеся от сырости и тронутые плесенью; на их корешках еще можно было прочесть имена и даты, относившиеся к сороковым и пятидесятым годам. Этот этаж был полностью заброшен несколько лет назад и с тех пор использовался как склад. Во «Внутреннем бюллетене» факультета философии и гуманитарных наук была даже статья «Почему закрыли пятый этаж». В ней говорилось, что в 1957 году было подписано распоряжение, разрешавшее сжечь эти бумаги. Но так как у факультета никогда не было средств, чтобы обеспечить вывоз на свалку нескольких тонн бумаги, то их просто оставили на заброшенном этаже, и их число с каждым годом лишь умножалось. Несколько лет назад на факультете предприняли попытку разобраться, есть ли среди этих бумаг хоть что-то полезное; была организована археологическая команда, состоявшая в основном из студентов под началом нескольких преподавателей, им поручили вывезти эти бумаги, чтобы передать их затем специальной комиссии, которая бы уже сделала окончательный вывод. Результаты этой операции так никогда не стали достоянием гласности; чуть позже я еще вернусь к трагической истории этого предприятия.

Ночной сторож жил наверху, в маленькой квартирке, куда можно было войти только с крыши. Повсюду виднелись клубки кабелей, разбитые бутылки, мертвые голуби. Я деликатно постучал в дверь, не желая его разбудить, если он вдруг спал. Я знал, что живет он один, но никогда раньше его не видел.

Дверь открылась. Человек на пороге молчал, я тоже молчал.

— Ночной сторож работает с десяти вечера, — сказал тихий, но все-таки недружелюбный голос.

— Я с кафедры аргентинской литературы. У нас там проблема. Похоже, трубу прорвало. Заливает.

— Ночной сторож не занимается водопроводом. Ночной сторож следит, чтобы ночью никто не зашел.

— Тогда к кому мне обратиться за помощью?

— Ни к кому…

— Книги портятся.

— Все книги когда-то испортятся. Это не моя забота. Строительный мусор, сырость, порченые книги — это все, что здесь есть. Возвращайся к себе. Ни о чем не беспокойся. Слышишь шум? — Я ничего не слышал. — Это жуки-древоточцы, они пожирают дерево, этажи, стропила. Слышишь, как вода стекает по стенам. Потолок только что прохудился.

Он развернулся и ушел в глубь квартиры, оставив дверь приоткрытой. Я заглянул вовнутрь. Мне удалось разглядеть соломенный стул. На его спинке висел старый серый мешок с металлической пластинкой, на которой имелась надпись: «Ночной сторож». На стуле лежала каска со встроенной лампой, какими обычно пользуются шахтеры.

Когда я вернулся на кафедру, потолок уже обсыпался. Вода капала прямо на стол, заваленный штукатуркой, на книжные полки, на книги, на картотеку. Весь этаж был затоплен. Я уселся на стул и просидел так, наверное, с минуту, созерцая стихийное бедствие и не зная, что предпринять.

СКЛЕП

В течение нескольких следующих дней я даже и не притрагивался к своей работе об Энчо Такчи — занимался реставрацией книг с верхних полок. Почти все они были покрыты пятнами краски и штукатурки. Я просушил мокрые книги и отделил наиболее пострадавшие.

Купил клей и картон, принес из дома матерчатые салфетки и попытался переплести книжки заново. Получалось не очень красиво, но книги хотя бы не распадались.

На следующий день после падения потолка водопроводчик все же пришел, чтобы отремонтировать прорванную трубу. Он пообещал заштукатурить потолок, но больше не появился. Я был вынужден сам выносить весь мусор, который оставил водопроводчик, так как уборщицы у нас не было. Я как раз занимался уборкой, когда приехал доктор Конде.

Я узнал его сразу, потому что мать показывала мне фотографию, где они вместе снялись у здания министерства. Конде был высоким седым стариком, носил массивные очки, и прожитые годы никак не сказались на его фигуре, которая оставалась по-юношески стройной. Мать мне рассказывала, что Конде окончил консерваторию и с юных лет играл в оркестре театра Колумба. Однако он принял участие в знаменитом «восстании скрипачей» против главного дирижера оркестра Казимира Проппа, которое закончилось массовым увольнением «бунтовщиков», так что в течение полугода театр Колумба держал своеобразный рекорд: был единственным в мире оперным театром без скрипок в оркестре. И хотя Эмилиано Конде всегда божился, что не имел ничего общего с этим бунтом, он уже больше не смог вернуться в классическую музыку. Его товарищи как-то устроились кто куда: кто-то преподавал музыку, кто-то стал исполнителем танго, — он же занялся литературной критикой и стал самым молодым членом Академии гуманитарных наук.

— Всякий раз, когда я появляюсь, происходит какое-нибудь несчастье. В последний раз — крыса, сегодня — обвал.

Он протянул мне руку.

— Давайте пока прекращайте уборку, потом подметете. Пойдемте ко мне в кабинет, нам надо поговорить. Как дела у вашей мамы?

Я сказал, что хорошо. На самом деле несколько дней назад я объявил ей, что переезжаю в центр, и с этого дня у матери начались ужасные ночные кошмары, от которых она просыпалась с криком.

Иногда во сне она пела гимн или исключала из колледжа каких-то учащихся-призраков, или поминала недобрым словом некоторых из моих несостоявшихся невест.

— Скажите ей, что на днях я обязательно загляну в гости. Мы с вашей мамой вместе работали в министерстве образования, и у меня сохранились очень теплые воспоминания. В одном из семестров мы вместе создали сеть информаторов, чтобы контролировать все школы столицы. Но нашу работу не оценили. Столько труда — в мусорный ящик…

Конде открыл дверь Склепа. В кабинет ворвался порыв ледяного ветра: окно оставалось открытым в течение нескольких месяцев. Чтобы войти, нужно было спуститься по мраморным ступенькам. Сумрачный вечерний свет позволил мне рассмотреть узкую комнату с потрескавшимися стенами, на которых висели дипломы и фотографии. В центре — письменный стол темного дерева, на столе — какие-то маленькие коробочки, кожаная папка для бумаг и стакан для карандашей, сделанный из артиллерийского снаряда. Я пошел за стулом, чтобы сесть напротив Конде.

— Вам нравится ваша работа здесь на кафедре? Как обстоят дела с вашей диссертацией?

Он так и сыпал вопросами, не оставляя мне времени для ответов.

— Собираю материалы. Пока изучаю архивы психиатрической больницы, истории болезней, медицинские журналы.

— Какой ужас. А тема у вас какая?

Я рассказал ему об Энчо Такчи. Он посмотрел на меня с явным неодобрением.

— Пожалуйста, не беритесь за второстепенные темы. Хотя да, уже поздно менять курс. Вы должны были выбрать одну из наших основополагающих тем, классику.