Философия истории
Шрифт:
Во-вторых, новые боги сохраняют в себе природные моменты, а следовательно и определенное отношение к силам природы, как уже было указано выше. В руках Зевса находятся молнии и облака, а Гера порождает природное, порождает становящуюся жизненность; но затем Зевс является политическим богом, охраняющим нравственное начало и гостеприимство. Океан как таковой является только силой природы; но хотя Посейдону еще и свойственна стихийная дикость, однако он является и нравственным лицом: он построил стены и создал лошадь. Гелиос есть солнце как природный элемент. Этот свет, по аналогии с духовным, преобразуется в самосознание, и Аполлон получился из Гелиоса. Имя Λυκειος указывает на связь со светом, Аполлон был пастухом у Адмета, но свободно пасущиеся быки были посвящены Гелиосу; его лучи, которые представляли себе в виде стрел, умерщвляют Питона. Из этого божества нельзя устранить идею света как лежащую в его основе силу природы, тем более, что его другие предикаты легко могут быть приведены в связь с этой идеей, и объяснения Мюллера и других авторов, отрицающих эту основу, гораздо более произвольны и натянуты. Ведь Аполлон является богом пророчествующим и знающим, все освещающим светом; затем исцеляющим и укрепляющим, равно как и губящим, потому что он губит мужей; искупляющим и очищающим, например в противоположность Эвменидам, древним подземным божествам, которые отстаивают суровое, строгое право; сам он чист, у него нет жены, а только сестра, и он не замешан подобно Зевсу во многих отвратительных историях; далее он является знающим и изрекающим, певцом и вождем муз, подобно тому как солнце руководит гармоничным хороводом светил. Точно так же наяды обратились в муз. Мать богов Кибела, еще в Эфесе почитаемая как Артемида, почти неузнаваема у греков, как Артемида – девственная охотница, поражающая диких зверей. А если бы стали утверждать, что это превращение природного в духовное является нашим или более поздним греческим аллегоризированием, то на это следует возразить, что именно в этом обращении природного в духовное и состоит греческий дух. В греческих эпиграммах встречаются такие переходы от чувственного к духовному. Только абстрактный рассудок не может понять этого единства природного и духовного.
Далее богов следует понимать как индивидуальности, а не как такие
17
Необходимость с брусковыми гвоздями.
Относительно случайности и индивидуальности, свойственных греческим богам, возникает вопрос, где следует искать внешнего источника этой случайности. С одной стороны, она возникает благодаря местным особенностям, благодаря тому, что греческая жизнь началась в разных пунктах, что она локализируется и тотчас же вызывает местные представления. Местные боги стоят одиноко, и представления о них оказываются гораздо более широкими, чем те представления, которые развиваются, когда они впоследствии входят в круг богов и низводятся до чего-то ограниченного; они определяются соответственно особому сознанию и отдельным событиям, совершавшимся в тех местностях, в которых они являются. Существует множество Геркулесов и Зевсов, у которых имеется своя местная история, как у индийских богов, у которых также существуют храмы в разных местностях и имеются особые местные истории. Аналогичный характер имеют католические святые и их легенды, в которых однако исходным {233}пунктом служит не местное своеобразие, а например единая богоматерь, а затем совершается переход к многоразличнейшим местным особенностям. Греки рассказывают о своих богах чрезвычайно веселые и прелестные истории, которым нет конца, так как живой дух греков беспрестанно придумывает что-нибудь новое.
Вторым источником возникновения особенностей является религия природы, представления которой сохраняются, воспроизводятся и искажаются в греческих мифах. В связи с сохранением первоначальных мифов стоят знаменитые мистерии, о которых мы уже упоминали выше. Эти мистерии греков представляют собой нечто такое, что как неизвестное, в силу предрассудка, принималось за глубокую премудрость и во все эпохи привлекало к себе любопытство. Прежде всего следует заметить, что это древнее и первоначальное, – именно потому, что оно является первоначальным, – оказывается вовсе не превосходным, а беспорядочным, что более чистые истины не выражались в этих тайнах и что в них вовсе не содержалось, как многие полагали, например учения, признающего единого бога в противоположность многобожию. Мистерии скорее представляли собою древние культы, и было бы нелепо и неисторично желание найти в них глубокие философские построения, тогда как содержанием их напротив, являлись лишь идеи, относящиеся к природе, сравнительно грубые представления о всеобщем превращении в природе и о всеобщей жизненности. Если сопоставить все исторические данные, относящиеся к мистериям, то необходимо получится тот результат, что мистерии являлись не системой учений, а чувственными обрядами и представлениями, которые состояли лишь в символах общих процессов, совершающихся в природе, например об отношении земли к небесным явлениям. В основе представлений о Церере и Прозерпине, о Вакхе и о его походе лежало главным образом представление о природе вообще, а затем к этому общему представлению присоединились неясные рассказы и описания, в которых интерес был направлен главным образом на жизненную силу и на ее изменения. Процессу, аналогичному тому, который совершается в природе, должен подвергаться и дух, потому что он должен дважды родиться, т.е. отрицать себя в самом себе; таким образом представления в мистериях, хотя и слабо, напоминали о природе духа. Для греков они являлись чем-то приводившим их в трепет, потому что человек обладает прирожденным свойством бояться, когда он видит, что смысл кроется в такой форме, которая как чувственная не выражает этого смысла и поэтому отталкивает и привлекает, вызывает благодаря тому смыслу, который {234}слышится ему в них, предчувствия, но в то же время возбуждает и трепет своей ужасной формой. Эсхила обвиняли в том, что в своих трагедиях он осквернил мистерии. Неопределенные представления и символы мистерий, в которых о том, что имеет важное значение, лишь догадываются, не однородны с ясными, чистыми образами и грозят им гибелью, вследствие чего боги искусства отделяются от богов мистерий, и следует строго различать эти две сферы. Греки заимствовали большую часть богов из других стран, как Геродот определенно сообщает это о Египте, но эти чужие мифы были преобразованы и одухотворены греками, и то, что при этом было усвоено ими из чужеземных теогоний, было переделано в устах эллинов в такой рассказ, который часто оказывался злословием о богах. Таким образом и животные, которые еще у египтян считаются богами, низводятся у греков до внешних символов, выступающих наряду с духовным богом. Греческие боги с их характерными особенностями изображаются как имеющие человеческие черты, и этот антропоморфизм считается их недостатком. Но против этого следует возразить, что человек как духовное начало составляет истинную суть греческих богов, и благодаря этому они стоят выше всех богов, являющихся олицетворениями сил природы, и всех абстракций единого и высшего существа. С другой стороны, считается также и преимуществом греческих богов, что они изображаются как люди, между тем как этого будто бы недостает христианскому богу. Шиллер говорит: «Там, где боги еще были более человечными, люди были более божественными». Но греческих богов нельзя считать более человечными, чем христианского бога. Христос в гораздо большей степени человек: он живет, умирает на кресте, что несравненно человечнее, чем человек греческой красоты. Что же касается общей черты греческой и христианской религий, то о них обеих следует сказать, что, если бог должен являться, его естественность должна быть духовною естественностью, которою для чувственного представления по существу является человек, потому что ни одна другая форма не может проявляться как нечто духовное. Правда, бог является в солнце, в горах, в деревьях, во всем живущем, но это естественное проявление не есть форма духа: тогда бог воспринимается скорее лишь во внутреннем мире субъекта. Если сам бог должен являться в соответственном выражении, то этим выражением может быть лишь человеческая форма, потому что сквозь нее сияет духовное начало. А на вопрос, должен ли бог являться, следует ответить утвердительно, потому что нет ничего существенного, что не являлось бы. Истинным недостатком греческой религии по сравнению с христиан{235}ской является то, что в ней явление составляет высший образ, вообще полноту божественного начала, между тем как в христианской религии явление считается лишь моментом божественного. В ней являющийся бог умер, он полагается как отрицающий себя; лишь как умерший, Христос изображается восседающим одесную бога. Наоборот, для эллинов греческий бог является увековеченным в явлении, лишь в мраморе, в металле или дереве, или в представлении как образ фантазии. Но почему же бог не являлся им во плоти? Потому что человек признавался и имел честь и достоинство лишь как сформированный и созданный для свободы прекрасного явления; итак, форма и образ божества все еще создавались отдельным субъектом. Одним из элементов в духе оказывается то, что он порождает себя, что он делает себя тем, что он есть; другим элементом оказывается то, что он первоначально свободен и что свобода есть его природа и его понятие. Но так как греки еще не понимали себя мысля, они еще не знали духа в его всеобщности, еще не знали понятия человека и в-себе-сущего единства божественной и человеческой природы соответственно христианской идее. Лишь уверенный в себе внутренний дух в состоянии освободить сторону явления и может с уверенностью доверить божественную природу чему-либо определенному (einem Diesen). Он уже не нуждается в том, чтобы его воображение вносило естественность в духовное начало, чтобы фиксировать божественное и созерцать единство во внешних формах; но когда свободная мысль мыслит внешнее, она может оставлять его в том виде, как оно есть, потому что она мыслит его соединение конечного и бесконечного и признает его не случайным соединением, а абсолютным началом, самòй вечной идеей. Так как греческий дух еще не дошел до глубокого понимания субъективности, в нем еще не осуществляется истинное примирение, и человеческий дух еще не оказывается абсолютно правоспособным. Этот недостаток обнаружился уже в том, что выше богов стоит как чистая субъективность рок; он проявляется и в том, что люди принимают свои решения не самостоятельно, а по внушению своих оракулов. Как человеческая, так и божественная субъективность еще не принимает абсолютного решения, исходя из самого себя.
Глава третья.
Политическое художественное произведение
Государство соединяет обе выше рассмотренные стороны субъективного и объективного художественного произведения. В государстве {236}дух является не только предметом как божественный, не только субъективно формируется в прекрасную телесность, но он является живым всеобщим духом, который в то же время является самосознательным духом отдельных индивидуумов.
Для этого духа и для этого государства был пригоден лишь демократический строй. На Востоке мы видели блестящее развитие деспотизма как
Демократическое государство не патриархально, оно не основано на еще не развившемся доверии, но для него нужны законы, равно как и сознание правовой и нравственной основы, а кроме того нужно, чтобы эти законы признавались положительными. В эпоху царей в Элладе еще не существовало политической жизни, а следовательно существовали лишь зачатки законодательства. Но в промежуток времени от Троянской войны до эпохи Кира обнаружилась потребность в законодательстве. Первые законодатели известны под именем семи мудрецов, под которыми еще не следует разуметь софистов и учителей мудрости, которые сознательно излагали бы правильное и истинное учение, а лишь мыслящих людей, мышление которых однако не возвысилось до подлинной науки. Это были практические политические деятели, и уже было упомянуто о тех хороших советах, которые двое из них, а именно Фалес из Милета и Биас из Приены, подали ионийским городам. Афиняне поручили Солону составить для них законы, так как они не удовлетворялись существовавшими у них законами. Солон установил для афинян такой государственный строй, благодаря которому все получили одинаковые права, хотя демократия и не стала совершенно абстрактной. Главным моментом демократии является нравственный образ мыслей. Добродетель есть основа демократии, говорит Монтескье; это изречение настолько же важно, насколько оно истинно по отношению к тому представлению, которое {237}обыкновенно составляют себе о демократии. Здесь для индивидуума существенное значение имеет субстанциальная основа права, государственное дело, всеобщий интерес, но этот всеобщий интерес имеет такое значение, как обычай, как объективная воля, так что еще не существует моральности в собственном смысле, внутреннего убеждения и намерения. Закон существует по своему содержанию как закон свободы и как разумный закон, и он имеет силу, потому что он есть закон в своей непосредственности. Как в красоте еще содержится природный элемент (в ее чувственном элементе), так и в этой нравственности законы даны в форме естественной необходимости. Греки остаются среди красоты и еще не достигают более высокой точки зрения истины. Так как обычай и привычка являются той формой, в которой справедливое, являясь предметом желания, осуществляется, то они оказываются устойчивым элементом, и в них еще не содержится враждебных непосредственности рефлексии и субъективности воли. Поэтому общественные интересы могут продолжать выражаться в волеизъявлениях и в постановлениях граждан, – и в этом должна заключаться основа греческого государственного строя, потому что еще не оказывается такого принципа, который противодействовал бы нравственности, выражающейся в волеизъявлениях, и мог бы препятствовать их осуществлению. Демократический государственный строй оказывается здесь единственно возможным: граждане еще не сознают частных интересов, а следовательно и зла; объективная воля не раздроблена в них. Богиня Афина есть сами Афины, т.е. действительный и конкретный дух граждан. Бог перестает быть в них лишь тогда, когда воля вернулась к себе, дошла до недоступной для нее сферы знания и совести и установила бесконечное разграничение субъективного и объективного. Таково истинное положение демократического строя: его правомерность и абсолютная необходимость основаны на этой еще имманентной объективной нравственности. В современных представлениях о демократии нет этой правомерности: интересы общества, общественные дела должны обсуждаться и решаться народом; отдельные лица должны совещаться, выражать свое мнение, голосовать на том основании, что государственный интерес и общественные дела являются их интересом и их делами. Все это совершенно верно; но существенное различие заключается в том, кто такие эти отдельные лица. Они абсолютно правоспособны лишь, поскольку их воля еще является объективной волей, не стремится к тому или иному, не является всего лишь доброй волей. Ведь добрая воля есть нечто личное, она основана на моральности индивидуумов, {238}вытекает из их убеждения и из их внутреннего мира. Именно субъективная свобода, составляющая принцип и особую форму свободы, свойственную нашему времени, абсолютную основу нашего государства и нашей религиозной жизни, могла оказаться лишь гибельной для Греции. Внутренний мир был близок греческому духу, он скоро должен был дойти до этого внутреннего мира, но последний погубил его мир, так как государственный строй не соответствовал этой стороне и не знал этого определения, потому что оно не содержалось в нем. О греках в первой и подлинной форме их свободы мы вообще можем утверждать, что у них не было совести: у них господствовала привычка жить для отечества без дальнейшей рефлексии. Они не знали абстракции государства, существенной для нашего рассудка, но целью для них являлось живое отечество: эти Афины, эта Спарта, эти храмы, эти алтари, эта форма совместной жизни, этот круг сограждан, эти нравы и привычки. Для грека отечество было необходимостью, без которой он не мог жить. Софисты, учителя мудрости, впервые распространили субъективную рефлексию и то новое учение, согласно которому каждый должен действовать по своему собственному убеждению. Как только появляется рефлексия, у всякого оказывается свое собственное мнение; люди исследуют, нельзя ли улучшить право, вместо того чтобы придерживаться существующего, они находят убеждение в себе, и таким образом возникает субъективная независимая свобода, при которой индивидуум в состоянии, даже выступая против существующего государственного строя, основывать все на своей совести. У всякого оказываются свои принципы, и соответственно своим воззрениям он убежден, что в этом-то и заключается наилучшее и что оно должно быть осуществлено в действительности. Об этом упадке упоминает уже Фукидид, говоря, что всякий полагает, что без него дела идут плохо.
Доверие к великим личностям противоречит тому, что всякий считает себя свободным иметь свое суждение. Если в прежние времена афиняне поручили Солону составить для них законы, если Ликург является в Спарте законодателем и организатором, то из этого не вытекает, что народ думает, что он лучше всего знает, что является справедливым. И впоследствии народ относился с доверием к великим творческим личностям: к Клисфену, который сделал государственный строй еще более демократическим, к Мильтиаду, Фемистоклу, Аристиду, Кимону, которые стояли во главе афинян во время Персидских войн, и к Периклу, великому светочу Афин; но после того, как один из этих великих людей совершал то, что было нужно, обнаруживалась {239}зависть, т.е. чувство равенства, проявлявшееся по отношению к особому таланту, и его или сажали в тюрьму, или подвергали высылке. Затем в народе появились сикофанты, которые клеветали на все великие индивидуальности и на людей, стоявших во главе управления.
Но в греческих республиках следует обратить особое внимание еще на три обстоятельства.
1. В связи с демократией, в том виде, как она существовала только в Греции, находятся оракулы. Для самостоятельных решений нужна выработавшаяся субъективность воли, определяемой вескими основаниями; но у греков еще не было этой мощи и силы воли. Предпринимая колонизацию, при введении культа чужеземных богов, когда полководец желал дать сражение, – всякий раз обращались с вопросом к оракулу. Перед битвой при Платее Павзаний гадал по жертвенным животным и получил от прорицателя Тизамена разъяснение в том смысле, что жертвы предвещают результат, благоприятный для греков в том случае, если они останутся по сю сторону Азопа, и неблагоприятный, если они переправятся через эту реку и начнут сражение. Поэтому Павзаний ожидал нападения. Точно так же и в своих частных делах греки не принимали решения самостоятельно, а скорее руководились в своих решениях чем-либо иным. Конечно при дальнейшем развитии демократии мы видим, как в важнейших делах уже не обращались с вопросами к оракулам, но выражались особые мнения народных ораторов, и они имели решающее значение. Как в эту эпоху Сократ следовал внушениям своего демона, так руководители народа и народ принимали решения по собственному почину. Но в то же время начались упадок, расстройство и непрерывное изменение государственного строя.
2. Второю особенностью, на которую здесь следует обратить внимание, является рабство. Оно являлось необходимым условием прекрасной демократии, при которой всякий гражданин имел право и был обязан произносить и выслушивать на площади речи об управлении государством, принимать участие в гимнастических упражнениях и в празднествах. Для этого было необходимо, чтобы гражданин был освобожден от ремесленных трудов и чтобы следовательно повседневные работы, которыми у нас занимаются свободные граждане, выполнялись рабами. Равенство граждан влекло за собою исключение рабов. Рабство прекращается только тогда, когда появляется бесконечная рефлексия воли в себе, когда право мыслится как принадлежащее свободному человеку, а свободным является человек по своей общей природе как одаренный разумом. Но здесь мы еще стоим на {240}точке зрения такой нравственности, которая является лишь привычкой и обычаем и следовательно еще оказывается частною особенностью в наличном бытии.
3. В-третьих, следует еще заметить, что такой демократический строй возможен лишь в небольших государствах, объем которых немного превышает объем города. Все государство афинян сосредоточивалось в одном городе; повествуют, что Тезей соединил разбросанные поселки в одно целое; в эпоху Перикла в начале Пелопоннесской войны при вторжении спартанцев все население афинской территории бежало в город. Лишь в таких городах интерес в общем может быть одинаков, между тем как в больших государствах, наоборот, оказываются различные интересы, противоречащие друг другу. Совместная жизнь в одном городе, то обстоятельство, что граждане ежедневно видят друг друга, делают возможными общую культуру и жизненную демократию. В демократии важнее всего то, чтобы характер гражданина был пластичен, отличался цельностью. Он должен присутствовать на совещании, имеющем решающее значение; он должен участвовать в принятии решения как таковом не одним только голосованием, а с увлечением побуждая других и будучи побуждаем другими, причем этот процесс всецело захватывает страсть и интерес человека, и в нем проявляется пыл, свойственный решению. То понимание, до которого следует довести всех, должно быть внушаемо путем возбуждения индивидуумов речью. Если бы это производилось письменно, абстрактно и безжизненно, то индивидуумы не воспламенялись бы, увлекаясь общим интересом, и чем они многочисленнее, тем меньше значения имел бы единичный голос. В большом государстве можно, конечно, спрашивать всех, собирать голоса во всех общинах и подсчитывать результаты, как это делал французский Конвент. Но это по существу дела мертвенно, и при этом мир уже превращается в какой-то бумажный мир и становится мертвенным. Поэтому республиканская конституция никогда не осуществлялась во французской революции как демократия, и под маской свободы и равенства выступала тирания, деспотизм.