Философский камень Медичи
Шрифт:
– Я понимаю, не беспокойся, – ободряюще улыбнулся Сотников, – вернемся к тому, что тебя сюда привело на этот раз. Итак, речь пойдет о совершенно никому не известном маленьком человечке Семене Булынкине, – спокойно произнес Сотников. Кася ждала продолжения: – Это имя тебе ничего не говорит, конечно, но так сложилось, именно этот человек стал свидетелем событий, которые тебя интересуют.
– Когда он жил? – заинтересовалась Кася.
– В конце пятнадцатого – начале шестнадцатого веков. Однако никаких точных сведений о его жизни у меня нет. Так получилось, что, приводя в порядок архивы местных помещиков, я наткнулся на очень интересный текст. Это копия восемнадцатого века с рукописи начала шестнадцатого века. Копию сделал любитель древностей дворянин Творогов. Он был уверен, что нашел одно из оригинальных и ранее неизвестных произведений светской литературы. Автором рукописи был некий Семен Булынкин.
– И
– В этом-то и проблема, что нет. Творогов слыл безвредным чудаком, и никто всерьез его открытиями не заинтересовался. Скорее всего, посчитали, что Творогов все сам и сочинил. Потом архив Творогова перешел по наследству его единственной дочери Марии Твороговой, в замужестве Седовой. Каким образом он попал в монастырь, не могу тебе сказать, но главное, что он здесь.
– Это точно, – ответила Кася, взяв протянутую ей тоненькую книжицу.
Начиналась она небольшим предисловием Творогова, в котором любитель древней словесности кратко описывал историю нахождения рукописи в архивах пришедшего в упадок монастыря. Авторство рукописи оставалось для Творогова загадочным, так как главный герой ни писать, ни читать не умел, а в монахи постригся в конце своей наполненной авантюрами и приключениями жизни. Рассказав все это, он добавлял в конце: «Милостивые читатели, не сетуйте, но взял я на себя вольность перевести данное произведение на более понятный для моих современников язык, но главное содержание оставил неизменным. Итак, милостивые государи, представляю вашему вниманию подлинный рассказ о событиях трехсотлетней давности, принадлежащий перу никому не известного посадского сироты Семена Семеновича Булынкина».
После краткого вступления шел остальной текст, и он оказался неожиданным и интересным. Во всяком случае, такого Кася не ожидала:
«Хочу поведать о странных событиях, невольным свидетелем которых я стал, и тем снять камень с души моей. Самый рассказ обо всем виденном и услышанном облегчит сознание мое. Ибо хоть и нет моей вины во всем случившемся, но унести в могилу этот секрет я никакого права не имею. Начну с моей собственной истории. Зовут меня Семен Булынкин. Ни времени, ни места рождения моего я не знаю, неведомы мне и мои родители. Знаю только, что отца звали Семеном. Сколько себя помню, жил я у бабки Манефы в Урочицкой слободе города Ярославля. Только жизни этой было одно название. Держала нас (со мной еще трое ребятишек было) бабка впроголодь, а работать заставляла от зари до зари. То воду натаскай, то скотину корми, в хлеву убирай, то дерево на лучины расщепи, то дом подметай. На большее мы по малости лет способны не были…
Так и жил бы со своим горем-злосчастьем в обнимку, да только однажды решил я от этой бабки сбежать. Терять мне было нечего, от такой жизни и смерти просить начнешь. В то время остановились у бабки странники, калики перехожие. К ним я и пристал, а они меня не прогнали. Добрался я с ними до Москвы-града и с этой части моей жизни и начну рассказ. Сначала в Москве я бедовал. Пытался на паперти стоять, милостыню просить. Но никто особенно не давал. И в этот момент улыбнулось мне наконец счастьице. Сжалился надо мной паренек один блаженненький и взял с собой. Только потом понял я, что Пузырь, так звали паренька, вовсе блаженненьким не был. Все было понарошку, только монетки в шапку Пузыря падали самые взаправдашние. Но об этом позже. Так вот, привел Пузырь меня в один заброшенный погреб, где обретался со своими товарищами. Так я и познакомился с Лисом и Пронырой…»
Кася перевела взгляд на брата Иосифа:
– Вы думаете, это подлинный документ.
– Не могу ручаться, что Творогов чего-либо не приукрасил, но почти уверен в том, что история эта подлинная. Придумать подобное было бы трудно, тем более большое количество точных исторических деталей, фактов, описаний указывает на то, что в руках нашего помещика была на самом деле некая не известная нам рукопись.
Кася погрузилась в документ и вновь перед ней встала Москва конца пятнадцатого века, только на этот раз ее глазами были глаза посадского сироты Семена Булынкина, а попросту Семки.
Семка своей нынешней жизни нарадоваться не мог. Давным-давно забыл, что такое урчащее от голода брюхо. С тех пор как привел его Пузырь к своим друзьям, так и пошла у него вольготная жизнь. Главным в их шайке был Лис. Прозвище ему такое дали за хитрость и ловкость. На самом деле Лиса звали Федором, но он уже на это имя не откликался. Было ему лет шестнадцать, но больше двенадцати никто не давал. Худенький и верткий Лис промышлял на базарах и ярмарках: то с прилавка что-нибудь стянет, то у зазевавшегося продавца пару монет стащит, то к какой-нибудь дородной купчихе сзади подкрадется
У Пузыря был другой талант: голос. Не то чтобы красивый, но очень уж жалостливый. Поэтому и место ему нашлось: на церковной паперти стоять. Для пущей убедительности Лис ухитрялся регулярно добывать золы, краски, поташа и крови свиньи и так разрисовывал товарища, что того было не узнать. Розовая круглая физиономия Пузыря буквально на глазах превращалась в почерневшую от горя и нужды, уродливые, старательно вывалянные в грязи лохмотья еле прикрывали гноящиеся на теле язвы. Вот и получался самый настоящий калека, да еще больной какой-то страшно-неизличимой болезнью. Так и стражники боялись приближаться и оставляли блаженненького в покое. А монетки жалостливых прихожан так и сыпались в протянутые руки Пузыря.
У третьего, Проныры, работа была самая непыльная и интересная. И риска было немного. Так повелось на Москве, от каждого княжеского обеда и ужина посылали с истопниками всем боярам, думным людям и спальникам блюда с подачей. Непривычные люди только дивились столь сложной организации кремлевских обедов, когда каждый день на государев стол и на подачи расходилось несколько тысяч блюд. Все-таки гораздо проще было бы вполне небедным боярам и чиновникам иметь собственных поваров, а не ждать, пока рассыльщики принесут короба, наполненные слегка подостывшими яствами. Но никто, похоже, от этого обычая отказываться не собирался. Много остатков старины сберегла Московская Русь. Так было положено, что ближние бояре и служилые люди кормятся при князе, как кормилась когда-то дружина. Это было честью и показывало особую близость к князю. Хотя сейчас такая организация постепенно становилась настоящей головоломкой, и можно было только диву даваться, что все как-то действовало и исправно заносилось в огромные дворовые книги. Вот это-то вполне успешно и использовал Проныра, затесавшись в помощники истопникам. Те ему частенько и перепоручали отнести короба в боярские и дьяческие дома. Да только короба доходили неполными. Зато что такое голод – Семен с товарищами и думать забыли. То добрый кусок жареного на вертеле поросенка достанется, то гречневая каша с потрохами, а иногда и сладости: виноград в патоке или самое вкусное, медовые пряники. Постепенно к этому делу Проныра приставил и Семена. По правде сказать, у Семена физиономия действительно была очень к себе располагающая. Ну бывает так, что какой-то человек сразу внушает доверие. Таким и был Семен. Поэтому уже через пару дней он стал своим в кухнях Кремлевского дворца.
Так Семен жил и радовался, что в Москву подался. Остался бы у бабки Манефы, может, не было бы его в живых. Да и Москва ему полюбилась. Красивее города для Семки не было. Как начнешь подходить хоть по Дмитровской, хоть по Тверской, хоть по Олешинской дорогам, отовсюду и куда глаза глядят лежала она привольная, раздольная. Хоть других городов, кроме родного Ярославля, он и не видал, но Лис, которому и в Новгороде, и в Ростове Великом побывать пришлось, говорил, что никакому городу с ней не сравниться. Нигде такой широты и силы не было. Просторно раскинулась по обрывистым и пологим берегам своих рек, по мягким полукруглым холмам. Каждый дом со своим двором, садом, огородом. А летом идешь, как в раю. А зимой тоже неплохо: с первыми морозами все вокруг менялось до неузнаваемости. Снег прикрывал грязь, нечистоты и бурьян на пустырях. Непроходимые осенью дороги превращались в гладкие мостовые. Даже плохонькие домишки, надев снеговые шапки, становились словно повыше и посимпатичнее. Москва прихорашивалась, как невеста перед свадьбой, нарядившись в цвета, которые, казалось, были созданы для нее: белый и золотой.
В общем, не жизнь была у Семки, а одно удовольствие, и сыт, и одет, и обут. Конечно, иногда приходилось с насиженного места сниматься и искать другое укрытие, но Лис с Пронырой и Пузырем были ребятами бывалыми и таких укрытий на Москве знали немало. От них Семен многому научился. Вот кого, например, следовало опасаться. Оказывается, вовсе не стражников, а людей дьяка Курицына. Их сразу же можно было узнать по повадке и по взгляду особому, как у хищных птиц. От них укрыться трудно. Хорошо, что Семка – слишком мелкая сошка для таких, как они. Потом баб некоторых стоило бояться. Особенно отличалась одна из них: служанка Елены Волошанки, Марфа. Эта сухая, согнутая, как кочерга, вдова лет пятидесяти напоминала ему змею: такие же тонкие губы и злобный взгляд маленьких, как два черных уголька, глаз. Она была предана своей хозяйке, как собака. Поэтому Семка возле покоев Волошанки старался не показываться и на глаза ее служанке не попадаться.