Философский словарь

Конт-Спонвиль Андре

«Верить в Бога, – пишет Витгенштейн, – значит видеть, что жизнь имеет смысл». Скажем лучше – верить, что жизнь имеет смысл, и принимать этот смысл всерьез. Тем самым религия противостоит юмору и познанию; ведь религия это словно бы наконец обретенный (пусть и темный), пожинаемый (вторая гипотеза, столь же возможная и сомнительная, как первая, возводит этимологию слова к глаголу religere – пожинать), вновь и вновь прочитываемый (третья гипотеза: relegere – перечитывать) смысл смыслов, воспринимаемый как абсолютная реальность и в то же время служащий объектом поклонения. Но поскольку смысл этот постоянно отсутствует, религия заменяет его надеждой и верой. То, чего нам так не хватает (смысл), само не ощущает нехватки ни в чем, и в один прекрасный день будет нам дано. Надо только молиться, верить и быть послушными. Всякая религия логически подводит к догматической морали или вытекает из нее: добро она возводит в истину, долг в закон, добродетель в повиновение. Боссюэ сумел сформулировать главное в религии в единственной фразе: «Все добро – от Бога, все зло – от нас». Религия есть способ устыдить разум. Mea culpa, mea maxima culpa… (Моя вина, моя большая вина (лат.). – Начальные слова католической покаянной молитвы. – Прим. ред.). Но порой именно это ее и спасает. Лучше

стыд, чем бесстыдство (Спиноза. «Этика», часть IV, теорема 58, схолия). Лучше покорная добродетель, чем никакой. Лучше любить Бога, чем не любить ничего или только себя. Впрочем, эта любовь, как и всякая другая, дарит радость и служит источником радости («Все, что приносит радость, – хорошо»; Спиноза. «Этика», часть IV, Прибавление, 30), а значит, и источником любви. Именно в этом заключается сильная сторона святости и истинная сторона религии. Я знал в своей жизни нескольких по-настоящему верующих людей, моральное превосходство которых, во всяком случае надо мной, было столь очевидным и столь явно проистекало из их веры, что я бы поостерегся осуждать религию. Религия заслуживает ненависти только в том случае, если ведет к ненависти и насилию. Но тогда она перестает быть религией и превращается в фанатизм.

Релятивизм (Relativisme)

Учение, утверждающее невозможность абсолютного учения. В широком смысле слова это, конечно, не более чем трюизм. Разве конечный разум способен получить абсолютный доступ к абсолюту, если абсолют есть бесконечный разум или вообще не есть разум? Подлинный смысл понятие релятивизма обретает только в специальном значении, выступающем в двух основных формах. Действительно, необходимо различать, с одной стороны, эпистемический, или гносеологический, релятивизм и, с другой стороны, этический, или нормативный, релятивизм. Обе эти формы могут выступать как слитые воедино (например, у Монтеня), так и разделенные (например, у Спинозы – вторая форма, у Канта – первая).

Эпистемический или гносеологический релятивизм утверждает относительность всякого знания и говорит, что мы не имеем доступа ни к одной абсолютной истине. Он противостоит теоретическому догматизму. Может быть, это одна из форм скептицизма? Не совсем, поскольку относительное знание все-таки является знанием и даже может в рамках своего порядка считаться твердо установленным. В этом смысле безусловными релятивистами являются Монтень и Юм, но также и Кант, который вовсе не был скептиком, как и большинство нынешних ученых. В этом и состоит один из парадоксов квантовой физики: чем больше мы познаем мир, тем слабее в нас ощущение приближения к абсолютному знанию.

Что касается этического или нормативного релятивизма, то он утверждает относительность ценностей. Мы не имеем доступа ни к одной абсолютной ценности; всякое оценочное суждение относится к тому или иному субъекту (субъективизм), к тем или иным генам (биологизм), к определенной эпохе (историзм), к определенному обществу или культуре (социологизм или культурализм) и даже – точка зрения, которую разделяю и я, – ко всему этому, вместе взятому. В этом смысле релятивизм противостоит практическому догматизму. Равнозначен ли он нигилизму? Не обязательно. Относительная ценность не менее реальна и в силу своей относительности не перестает быть ценностью. Например, тот факт, что стоимость товара не является абсолютной (она зависит от условий его производства, рынка, валюты и т. д.), еще не значит, что этот товар вообще ничего не стоит или что цена на него может быть установлена произвольно. Точно так же тот факт, что сострадание ценится по-разному (в зависимости от культуры, эпохи и отдельных людей), еще не значит, что оно вообще не ценится или ценится наравне с равнодушием или жестокостью. Я бы даже сказал так: ценность может быть относительной лишь при условии, что она существует в качестве ценности той или иной группы людей и является для них тем, чем никогда не станет чистое небытие. Релятивизм, вовсе не обязательно приводящий к нигилизму (который является лишь его утрированной формой, как по отношению к гносеологическому релятивизму или умеренному скептицизму такой формой является критикуемый Юмом крайний скептицизм, тогда как умеренный скептицизм он как раз и проповедовал), есть скорее веский довод против него (в интеллектуальном плане) и причина противостоять ему (в моральном плане). По существу, это та же самая причина, по которой релятивизм противостоит и практическому догматизму. Два последних течения сближает между собой общее стремление к признанию исключительно абсолютных ценностей: одни утверждают, что такие ценности существуют (практический догматизм), другие это отрицают (нигилизм), но это расхождение предполагает согласие в чем-то основополагающем, что можно назвать стремлением к абсолютизации. Релятивисты далеко не так требовательны и гораздо более здравомыслящи. Они не ищут абсолют, чтобы в результате обнаружить небытие. Они интересуются реальными условиями рынка (в отношении экономических ценностей), истории, общества и жизни людей (в отношении нравственных, политических и духовных ценностей) и в результате находят достаточно, чтобы с этим можно было жить или в крайнем случае умереть. Пусть кто-нибудь объяснит мне, какие причины могут заставить нигилиста с опасностью для собственной жизни сражаться против варварства и почему ради этой борьбы так уж необходимо провозглашать себя искателем абсолютных ценностей. Но ведь варвар, не раз приходилось слышать мне, скажет вам, что защищает собственные ценности. Например, нацист будет говорить о чистоте расы, культе вождя, нации и силы, которые для него противостоят вашему уважению к правам человека, выдуманным женщинами и евреями. Что я могу на это ответить? Такое действительно происходит, и мне представляется весьма забавным, что в качестве возражения оппоненты апеллируют к той самой реальности, которая и подтверждает мою правоту. Нацист становится нацистом во имя определенных ценностей, а демократ борется с нацизмом во имя других ценностей. Это установленный факт, и он доказывает, что ценности действительно существуют, во всяком случае, существуют для нас и благодаря нам, и этого вполне достаточно. Если вам, чтобы стать антифашистом, необходимо, чтобы и абсолют разделял эти взгляды, это ваше личное дело. Но представьте на миг, что нацистом стал Бог и нам это известно. Вы что, тоже обратитесь в нацистскую веру? Или вообразите себе, что никакого абсолюта вообще нет? Что ж теперь, вы перестанете уважать права человека? Странная это мораль, если она зависит от сомнительной метафизики, а любая метафизика сомнительна.

Тот факт, что всякая ценность относительна, ни в коей мере не доказывает, что на свете нет ничего стоящего. Мало того, последнее предположение выглядит в этом свете весьма маловероятным – разве небытие может быть относительным? Нигилизм – утрированный, уплощенный релятивизм. И наоборот, релятивизм – онтологический нигилизм (по отношению к ценностям, которые не являются ни сущностями, ни идеями в себе) и вместе с тем практический реализм (ценности реально существуют, во всяком случае для нас, потому что они заставляют нас действовать, вернее, потому, что мы действуем ради них). Ценность не есть истина, она – объект желания, а не познания; она принадлежит сфере действия, а не созерцания. В то же самое время она не есть ни чистое небытие, ни простая иллюзия; она действительно имеет значение –

по меньшей мере для нас и благодаря нам, потому что она для нас действительно желанна. Иллюзорна в наших ценностях не их ценность; иллюзорно почти всегда возникающее чувство их абсолютного характера. Иными словами, нравственный абсолют существует только в воле и благодаря воле. Именно это я и называю практическим абсолютом, то есть все то, чего я желаю абсолютно, безо всяких условий и торга. Но разве я желаю этого потому, что оно существует в себе? Вовсе нет. Почему же? Потому что это неразрывно связано с моим желанием жить и действовать так, как подобает человеку. Суть всего этого выразил Спиноза в имеющей огромное значение схолии к теореме 9 III книги «Этики»: мы не предпринимаем усилий ради ничто; «мы стремимся к чему-либо, желаем чего-нибудь, чувствуем влечение и хотим не вследствие того, что считаем это добром, а наоборот, мы потому считаем что-либо добром, что стремимся к нему, желаем, чувствуем к нему влечение и хотим его». Тот факт, что всякая ценность относительна к направленному на нее желанию (а значит, и к жизни, истории, отдельному человеку, т. е. биологически, исторически и биографически определенному желанию), еще не повод отказаться от желания или думать, что это желание (которое и само может быть желанным) не имеет ценности. Когда ты любишь, разве тебе необходимо, чтобы Бог или истина любили вместе с тобой? И разве для того, чтобы любить справедливость, необходимо, чтобы она существовала в виде абсолюта? Скорее верно обратное: если бы абсолютная справедливость существовала, она бы в нас не нуждалась, а у нас было бы меньше причин ее любить. Но дело обстоит совсем не так. Справедливость надо любить не потому, что она – добро, а подчиняться ей следует не потому, что она существует. Справедливость – добро потому, что мы ее любим (ее добро – лишний повод к нашей любви, и этим обусловлена ее ценность). И как раз потому, что ее не существует, необходимо, как говорил Ален, ее создать. Нигилизм – философия лени и небытия. Релятивизм – философия желания и действия.

Реминисценция (R'eminiscence)

В общепринятом толковании – невольное и даже частично бессознательное воспоминание о чем-то, зачастую не воспринимаемое как воспоминание. В основном употребляется по отношению к чувственному или эмоциональному опыту (знаменитое бисквитное печенье Пруста). Реминисценция это накат воспоминаний, приходящих откуда-то издалека и чаще всего остающихся неузнанными и загадочными. Возьмем для примера искусство. Мы говорим о реминисценции, когда при знакомстве с тем или иным произведением нам вдруг начинает казаться, что мы узнаем в нем след присутствия другого художника, но след, оставленный невольно и почти неосознанно. Реминисценция – не плагиат и не цитата, это даже не аллюзия и не подмигивание зрителю. Это эхо другого творения, прошедшее мимо внимания самого творца. Впоследствии оно доставит немало радостных минут эрудитам – что ж, жить всем надо. Но главным образом оно придает произведению некую безличную, вернее, надличную глубину, которая и отличает настоящее искусство. Ведь гений и чистая доска – понятия прямо противоположные.

В философском словаре термином «реминисценция» пользуются в основном для перевода греческого слова anamnesis. В этом случае он, в отличие от вышеописанного, может обозначать поиск или волевое усилие, направленное на поиск воспоминания (Аристотель, «О памяти», 2; на мой взгляд, это слово лучше переводить как «припоминание»). Однако чаще к термину прибегают в связи с Платоном. Тогда реминисценция – тот след, который оставляют в нас вечные идеи – именно с ними лицом к лицу сталкивается душа в период между двумя воплощениями. Благодаря этому мы, подобно маленькому рабу из «Менона», способны, не покидая себя, постигать явно незнакомые нам истины. Познание сводится к распознаванию; мыслить значит вспоминать. Если бы это и в самом деле было так, история науки двигалась бы вспять, постепенно приближаясь к предшествующей ей истине. Но ведь так оно и есть, скажут мне, ведь истина вечна. Ничего подобного. Именно то, что истина вечна, и не позволяет замкнуть ее в прошлом; она точно так же принадлежит будущему, которого нет, как и настоящему, в котором содержится целиком и полностью. Платоновская реминисценция – не более чем метафора, так же как вечное возвращение Ницше, необходимое для осмысления вечности истины.

Реноме (Renomm'ee)

Меньше, чем слава, но больше, чем репутация (которая может быть и дурной) или известность (которая нейтральна). Так, например, преступник может пользоваться известностью, но говорить о его реноме все-таки не приходится. Это не значит, что реноме заменяет собой оценочное суждение – писатель с громким реноме вполне способен оказаться посредственностью, скорее оно является носителем оценочных суждений других людей. Вот почему, как говорил Брассенс, реноме труб – грубое звучание. Просто дуют в них всегда другие.

Республика (R'epublique)

Этимологически слово означает «общая вещь» (res publica). Но его современное понимание гораздо шире. Это форма организации общества и государства, в котором власть принадлежит всем, во всяком случае юридически, и применяется, во всяком случае в принципе, ко всеобщему благу. Согласно традиционному определению, республика – власть народа, существующая для народа и благодаря народу, хотя на практике она чаще всего реализуется посредством выборных представителей. Таким образом, республика есть демократия в ее радикальной форме. Бывает, что в демократическом государстве имеется король, если народ считает это приемлемым (Англия и Испания, бесспорно, демократические государства, потому что вопросы политики и даже вопрос о сохранении монархического строя решает в них не король, а народ), но такое государство уже не является республикой (поскольку хотя бы часть власти, в частности выбор монарха, принадлежит не народу). Итак, с точки зрения конституции республика это демократия, в которой вся полнота власти принадлежит народу и осуществляется его избранниками. Франция, США и Германия суть республики; Англия и Испания – нет.

Может также быть, и на самом деле часто бывает, что власть в демократическом государстве стоит на службе наиболее влиятельных кругов или на службе наиболее многочисленного слоя. В этом случае даже при отсутствии короля государство не может считаться полноценной республикой, в которой власть должна выражать общие интересы, а не просто сумму или усредненное значение частных интересов. Из этого видно, что слово «республика» может иметь не только конституциональное, но и нормативное значение, выражая оценочное суждение, в данном случае – упорное стремление к преодолению эгоизма, привилегий, корпоративных интересов, интересов Церкви и даже интересов отдельных граждан. А как же свобода? Свобода, конечно, необходима. Но не ценой отказа от равенства, светского характера государства, справедливости. В этом смысле республика – не столько тип правления, сколько идеал или регулирующий принцип. Быть республиканцем означает здесь стремиться к тому, чтобы, преодолев естественную склонность демократии, поставить ее на службу народу, а не большинству и не господствующей идеологии. Что ни в коем случае не отменяет необходимости относиться к демократии с уважением и не означает позволения нарушать личные свободы граждан, пусть даже под лозунгом защиты интересов всего народа. Кому много дано, с того много и спросится. Для республиканца демократия есть необходимый минимум; республика же – максимум, к которому следует стремиться.