Флиртаника всерьез
Шрифт:
На физиопроцедуры и занятия лечебной физкультурой Колька, правда, некоторое время походил. Но время это оказалось недолгим. Он быстро понял, что и процедуры, и несложные упражнения – он уж и забыл, когда проделывал такие, пожалуй, только в детском саду! – помогут ему разве что вставать с кровати не в три, а в два приема.
Назавтра после того, как он это понял, Колька начал свой день с того, что сходил в магазин на углу Нижней Масловки и купил бутылку водки. Правда, он не стал пить прямо с утра, но весь день его согревало сознание, что, когда мысли о будущем станут совсем уж невыносимыми, он откроет бутылку, нальет водку
Мать, весь день возившаяся с Надей, в самом деле ничего не заметила, но жена заметила его новую радость мгновенно, хотя вернулась с работы поздно.
– Ты что, Колька? – сказала Галинка. Голос ее при этом непривычно дрогнул, может, оттого, что она чуть ли не впервые назвала его по имени. – Ты что это себе придумал? Да ты же за неделю сопьешься, не понимаешь, что ли?
– Поч-чму эт-т я… за неделю?.. – отводя от жены пьяные глаза, мрачно пробормотал он.
– Потому что… – Тут она отчего-то замолчала, как будто поперхнулась, и, не объясняя причины, по которой он сопьется даже не за месяц, а вот именно за неделю, сказала: – Вот что, солнце мое, дома ты сегодня сидел последний день. Я тебе работенку подыскала, завтра потопаешь.
Колька хотел было оскорбиться тем, что жена что-то решила за него, даже с ним не посоветовавшись, но, прежде чем он успел выразить недовольство, в пьяной его голове заворочалась совсем другая мысль.
«Ну и хорошо, – со ставшей уже привычной вялостью подумал он. – Какую, интересно, она мне работу нашла? Вахтером, наверно. Точно, в подъезде объявление висело, сутки через двое. И хрен с ним, подежурю, жрать-то надо».
О том, что его жизненные планы навсегда теперь ограничатся необходимостью хоть как-то себя прокормить, Колька старался не думать.
Назавтра Галинка повезла его не в домоуправление, как он предполагал – вахтер ведь требовался в подъезд, – а в противоположную сторону. Спрашивать, куда они едут, он все-таки не стал – угрюмо молчал, глядя в окно. А что спрашивать? Где готовы платить деньги инвалиду, там он и будет работать.
Он встрепенулся, только когда жена остановила свою «Ассоль» у ворот стадиона.
– Ты чего? – спросил Колька. – Ты… куда?
– Не узнаешь, что ли? – Галинка была совершенно невозмутима. – Забыл, где со мной познакомился?
Ну да, именно здесь они и познакомились – сюда она пришла писать про победителя городских соревнований по легкой атлетике. И отсюда он впервые звонил ей в газету, глядя на золотой ковер одуванчиков под окном тренерской. Сейчас тоже был июнь, и одуванчики цвели точно так же. Но сейчас-то… зачем?
– Зачем ты меня сюда привезла? – еле сдерживая злость, спросил Колька. – Поиздеваться?
– Поиздеваться над тобой – цель моей жизни, – усмехнулась она. – Больше заняться мне нечем! А здесь, между прочим, детско-юношеская спортивная школа. Это если кто забыл.
– Ну и что? – тупо переспросил Колька.
– А то, что академка у тебя через месяц заканчивается. Учиться пора, Иванцов. Вот выучишься и будешь детишек тренировать. Есть другие идеи? Излагай.
Других идей у Кольки не было. Она попала в самую точку – в такую точку, о которой он за своими страданиями и рыданиями совсем забыл. Он настолько плотно задраил у себя в душе все двери, за которыми находился спорт, что самая простая мысль,
Галинка пресекла все эти «если» и «то» одним движением руки. Точнее, ноги на акселераторе своей «Ассоли».
– Страдание с лица убери-ка, – сказала она. – И иди в отдел кадров. Помнишь, где кадровичка сидит? Вот конфеты, не забудь ей отдать. Иди-иди, Иванцов, не о чем тут думать. Надька и то, ей-богу, взрослее, чем ты!
Слова про его невзрослость были, пожалуй, обидные. Но Колька не обиделся на жену. Она с абсолютной, во всем ей присущей точностью поняла, что именно надо сейчас сказать и сделать, чтобы за шкирку, как паршивого котенка, вытащить его из уныния, в которое он уже готов был уйти намертво, как в болото. Если бы она стала жалеть его, спрашивать, не хочет ли он того или этого, он, скорее всего, наорал бы на нее и сказал, что не хочет ничего. Но когда он увидел эти старые железные ворота с простенькими спортивными эмблемами – бегун, прыгун, дискобол – и посыпанную гравием дорожку к спортзалу, и одуванчики вокруг стадиона, особенно почему-то одуванчики…
– Но без диплома же нельзя тренером, – все-таки пробормотал он.
– Ну так будешь учиться, а не водку трескать. Днем будешь работать – найдут для тебя здесь что-нибудь на первое время, не переживай, – а вечером учиться.
Сама она именно так и жила: днем работала, а вечером училась и воспитывала Надюшку. Еще книжки какие-то читала – кажется, не по учебе, а просто так; Колька не очень разбирался в книжках.
Рядом с нею, под взглядом ее антрацитово блестящих глаз, все это казалось совсем нетрудным. Даже единственно правильным это казалось!
– Галь… – чувствуя, что у него перехватывает горло, сказал Колька. – Если б не ты…
– Топай-топай, – сказала она. – Будешь тетке конфеты отдавать, комплимент скажи, ничего, что страшная. Доброе слово и кошке приятно.
Такая вот у него была жена. И такое вот вещество она в него вкачивала. И почему он знал, что это не вещество счастья? Откуда вообще пришли ему в голову такие дурацкие слова – вещество счастья?
«С Глебычем много общаюсь, – с улыбкой подумал Колька. – А он с дамочкой своей».
Ему почему-то казалось, что подобные слова должны принадлежать женщине, в которую так бестолково влюбился его друг. Получалось, что и он, Колька Иванцов, каким-то странным образом связан с этой женщиной через сложную дорожку чувств, мыслей и слов, идущих от нее к Глебычу, а от Глебыча к нему.
«Совсем сдурел! – Колька вернулся в нормальное состояние так резко, словно ударился лбом о дверь. – Не сегодня-завтра на нары загремишь, а туда же – мысли сложные, слова… Что связан ты с ней, это точно, ее же мужика чуть на тот свет не отправил. Только ничего сложного тут нету».