Фома Гордеев
Шрифт:
Протягивая ему руку, она другой указывала на маленькое кресло около себя, и глаза ее улыбались радостно.
– Ездил в затеи пароходы смотреть, - говорил Фома с преувеличенной развязностью, подвигая кресло ближе к кушетке.
– Что, в полях еще много снега?
– Сколько вам угодно... Но здорово тает. По дорогам - вода везде...
Он смотрел на нее и улыбался. Должно быть. Медынская заметила развязность его поведения и новое в его улыбке - она оправила платье и отодвинулась от него. Их глаза встретились - и Медынская опустила
– Тает!
– задумчиво сказала ока, разглядывая кольцо на своем мизинце.
– Н -да... ручьи везде...-любуясь своими ботинками, сообщил Фома.
– Это хорошо... Весна идет...
– Уж теперь не задержит...
– Придет весна, - повторила Медынская негромко и как бы вслушиваясь в звук слов.
– Влюбляться станут люди, - усмехнувшись, сказал Фома и зачем-то крепко потер руки.
– Вы собираетесь?
– сухо спросила Медынская.
– Мне -нечего... я -давно!.. Влюблен на всю жизнь...
Она мельком взглянула на него и снова начала играть, задумчиво говоря:
– Как это хорошо, что вы только еще начинаете жить... Сердце полно силы... и нет в нем ничего темного...
– Софья Павловна!
– тихо воскликнул Фома. Она ласковым жестом остановила его.
– Подождите, голубчик! Сегодня я могу сказать вам... что-то хорошее... Знаете - у человека, много пожившего, бывают минуты, когда он, заглянув в свое сердце, неожиданно находит там... нечто давно забытое... Оно лежало где-то глубоко на дне сердца годы... но не утратило благоухания юности, и когда память дотронется до него... тогда на человека повеет... живительной свежестью утра дней...
Струны под ее пальцами дрожали, плакали, Фоме казалось, что звуки их и тихий голос женщины ласково и нежно щекочут его сердце... Но, твердый в своем решении, он вслушивался в ее слова и, не понимая их содержания, думал:
"Говори! Теперь уж не поверю никаким твоим речам..."
Это раздражало его. Ему было жалко, что он не может слушать ее речь так внимательно и доверчиво, как раньше, бывало, слушал...
– Вы думаете о том, как нужно жить?
– спросила женщина.
– Иной раз подумаешь - а потом опять забудешь. Некогда!
– сказал Фома и усмехнулся.
– Да и что думать? Видишь, как живут люди... ну, стало быть, надо им подражать.
– Ах, не делайте этого! Пожалейте себя... Вы такой... славный!.. Есть в вас что-то особенное, -что? Не знаю! Но это чувствуется... И мне кажется, вам будет ужасно трудно жить... Я уверена, что вы не пойдете обычным путем людей вашего круга... нет! Вам не может быть приятна жизнь, целиком посвященная погоне за рублем... о, нет! Я знаю, - вам хочется чего-то иного... да?
Она говорила быстро, с тревогой в глазах. Фома думал, глядя на нее:
"К чему это она клонит?"
Подвинувшись к нему, она заглядывала в лицо его, убедительно говоря:
– Устройте себе жизнь как-нибудь иначе... Вы сильный, молодой... хороший!..
– А коли хорош я, так и мне должно быть хорошо!
– воскликнул Фома, чувствуя, как им овладевает волнение и сердце начинает трепетно биться...
– Ах, на земле всегда хорошим хуже, чем дурным!..
– с грустью сказала Медынская.
И снова из-под пальцев ее запрыгали дрожащие нотки музыки. Фома почувствовал, что, если он сейчас не начнет говорить то, что нужно, - позднее он ничего не скажет ей...
"Господи, благослови!" - мысленно произнес он И пониженным голосом, с напряжением в груди начал:
– Софья Павловна! Будет уж!.. Мне надо говорить... Я пришел сказать вам вот что: будет! Надо поступать прямо... открыто... Привлекали вы меня к себе сначала... а теперь вот отгораживаетесь от меня... Я не пойму, что вы говорите... у меня ум глухой... но Я ведь чувствую -спрятать себя вы хотите... я вижу -понимаете вы, с чем я пришел!
Его глаза разгорались, и с каждым словом голос становился горячей и громче. Она качнулась всем корпусом вперед и тревожно сказала:
– О, перестаньте...
– Нет уж - буду говорить!
– Я знаю, что вы хотите сказать...
– Не всё вы знаете!
– с угрозой сказал Фома, вставая на ноги.
– А вот я всё знаю про вас - всё!
– Да? Тем лучше для меня!
– спокойно проговорила Медынская.
Она тоже встала с кушетки, как бы желая уйти куда-то, но, постояв секунды две, снова опустилась на свое место. Лицо у нее было серьезное, губы плотно сжаты, но глаза она опустила, и Фома не видел их выражения. Он думал, что когда скажет ей: "Я всё знаю про вас!" -она испугается, ей будет стыдно, и, смущенная, она попросит у него прощения за то, что играла с ним. Тогда он крепко обнимет ее и простит. Но этого не вышло: он сам смутился пред ее спокойствием, смотрел на нее, искал слов, чтобы продолжать свою речь, и не находил их.
– Тем лучше...- повторила она сухо и твердо.
– Так вы узнали всё, да? И, конечно, осудили меня, как и следовало... Я понимаю, я виновата пред вами... Но... нет, я не буду оправдываться...
Она замолчала, вдруг нервным жестом подняв руки вверх, схватилась за голову... И стала оправлять волосы...
Фома глубоко вздохнул. Слова Медынской убили в нем какую-то надежду, надежду, присутствие которой в сердце своем он ощутил лишь теперь, когда она была убита. И с горьким упреком, покачивая головой, он сказал:
– Бывало, смотрел я на вас и думал: "Экая она красивая, хорошая... Голубка!.." А вы вот сами говорите - виновата... эхма!
Голос его оборвался. А женщина тихонько засмеялась.
– Какой вы славный и смешной...
Парень смотрел на нее, чувствуя себя обезоруженным ее ласковыми словами и печальной улыбкой. То холодное и жесткое, что он имел в груди против нее, таяло в нем от теплого блеска ее глаз. Женщина казалась ему теперь маленькой, беззащитной, как дитя. Она говорила что-то ласковым голосом, точно упрашивала, и всё улыбалась; но он не вслушивался в ее слова.