Формула кризисов. В паутине соблазна. У последней черты
Шрифт:
В гостинице, как и следовало ожидать, сказали, что мест нет.
– Обратитесь через час. Может быть, что-то и освободится, – многозначительно посоветовала дежурная дамочка, с интересом скользнув по моей экипировке. Выглядел я тогда, видимо, неплохо. Занимался до работы на телестудии мотоспортом, был чемпионом области, участвовал в первенстве страны по мотокроссу и многодневным гонкам, выполнил норму мастера спорта. Но сейчас спортивный задор куда-то ушел. Сказалось действие нелегкого поиска и подготовки ежедневных теленовостей, которые я, как ломовая лошадь, тащил в эфир. Да и то, что случилось, заставляло думать о многом: что же в конце концов происходит со мной и моей страной?
То,
А между прочим, Ленин запрещал репрессировать царскую гвардию. И не зря. Как говаривал папа, против штыка и пули никакой революции не сделаешь. Но после смерти Ленина, Сталину не захотелось признавать, что революция (а вернее переворот) произошла только из-за отказа гвардейцев поддержать династию; и было дано негласное «добро» на репрессию бывших гвардейцев и на полное уничтожение их документов. Так мой папа оказался в ссылке без единого документа, удостоверяющего его личность и профессию. Даже фамилию отца изменили. Из Сверчевского он стал Свирщевским после выдачи нового паспорта. Не знаю, произошло ли это из-за описки человека, заполнявшего паспорт, или по указание «сверху», но факт остаётся фактом: из Сверчевского папа стал Свирщевским.
Этот подлог я обнаружил после ссылки, когда уже был взрослым. На пожелтевшей фотографии, где мне было полтора года, рукой папы было написано: «Гена Сверчевский. Нарымский округ НКВД. 1937 год». Эта фотография хранится у меня до сих пор. Так что у меня нет оснований – не верить собственноручной подписи родителя, хорошо сохранившейся, на моей фотографии.
– Мы еще в 1905 году залегли в казармах, – рассказывал отец. – Ждали революции, да некий штабс-капитан Семеновского полка все дело испортил. Врун, ****ун и хохотун за очередную попойку с дракой сидел на гауптвахте. А когда начались январские события, и гвардия не подчинилась царю, попросил у его брата, великого князя Павла Александровича, командующего гвардейскими полками, батальон солдат. Ребята не знали, куда деть себя от безделья и неопределенности. Капитан споил их, и 1200 штыков навели в Петербурге порядок.
А мать вообще никакого отношения к коммерции не имела. В начале тридцатых её отец владел в Бийске двухэтажным деревянным домом и держал работника. Они скупали скот, забивали и торговали на рынке мясом. Но дед заболел тифом, в приступе горячки выскочил во двор и там замерз. Так что ко времени раскулачивания его многочисленная семья разорилась. Дом был продан, и бабушка с детьми переехала в деревню Шубенка. Но и там жизнь не заладилась: семья вскоре оказалась совсем без средств к существованию. Бабушка пошла по миру, дети разбрелись кто куда. Осталась только мама. В детстве её переехала телега, и у нее с тех пор появился горбик. Мама научилась шить на машинке, тем и жила. Когда же пришло время повальной высылки тех, кто был неугоден Советской власти, чтобы поставить птичку «выслан» против фамилии Богомолов, загребли маму.
…Я знал почти точно: есть в гостинице места, а дежурная только ждет, когда клиент «созреет» и под благовидным предлогом даст взятку. Я был согласен на это, но мы боялись друг друга и играли в кошки-мышки. Парадокс: в стране, где согласно
В этом была величайшая несправедливость и величайший нравственный маразм. Оставалось лишь удивляться, как в мире, несмотря на очевидное, еще продолжают верить в справедливость и торжество советского социализма. А в том, что верят – и вполне искренне – за свою короткую практику на телевидении я убедился. И вот каким образом. По случаю 100-летия выхода в свет первого тома книги Карла Маркса «Капитал» у меня возникла идея: взять интервью у ответственного секретаря газеты английских коммунистов «Монинг Стар». Я заказал Лондон и пригласил как переводчика преподавателя английского языка из местного пединститута. Каково же было мое удивление, когда с другого конца провода мне ответили на чистом русском языке: «Мистер Свирщевский! Переводчик не нужен. Мы уважаем Советский Союз, и большинство у нас в редакции говорит по-русски».
За «идеологически выдержанное» зарубежное интервью, которое конечно прослушивалось КГБ, я был отмечен на планерке. И вот теперь я, один из 250 миллионов «с равными правами и возможностями», населяющих великий Советский Союз, который так уважают многие за рубежом, сидел в вестибюле маленькой азиатской гостиницы совершенно неприкаянный, без малейшей надежды на сносный ночлег.
Прождав час, я наконец решил действовать по-другому.
Гостиничный ресторанчик гудел вечерним весельем. Заказав ужин и «столичной», я стал прислушиваться к разговору рядом сидящей шумной компании. Верховодил застольем невысокого роста паренек с аккуратной бородкой. Держался он солидно, и его шутки, и короткие фразы вызывали в компании смех и взаимопонимание. Мы перекинулись несколькими фразами, и я узнал, что мой сосед свой брат-журналист, собкор молодёжной республиканской газеты. Звали его Юра.
Компания Юры, видимо, была из приезжих, и они пытались через газету восстановить справедливость по какому-то запутанному вопросу о воровстве и взятках. Корреспонденту не хотелось говорить в ресторане об этих щекотливых делах, и он обещал разобраться с жалобой в другом месте. Я решил выручить коллегу из неловкой ситуации, а заодно и решить через него свой гостиничный вопрос.
– Можно попросить вас выйти на минутку?
Юра внимательно, трезвыми глазами, несмотря на порядочно выпитое, посмотрел на меня. Компания притихла.
– Конечно можно, – согласился собкор.
Вместе с ним на улицу вышли два добровольных телохранителя. Но узнав, что мы коллеги, он отпустил парней.
– Ночлег? Это мы враз сделаем, – обрадовал меня Юра. – Гостиница полупустая. Я тоже здесь живу, когда приезжаю в редакцию. Займешь лучший номер – на втором этаже, с видом на центральную улицу. Говорят, в нем жил генерал Андерсен, когда здесь в двадцатых годах были чехи.
– Вряд ли они так просто дадут номер, – засомневался я, намекая, что нужно дать взятку.
– Ничего, я скажу, – парировал Юра. – Они меня уважают и побаиваются. В руках прессы кнут и пряник. А они все воры и взяточники.
– У нас та же история, – поддержал я. – Почему так происходит?
– А потому что существует цепочка.
– Не совсем ясно.
– А я поясню. Оклады у служащих гостиниц маленькие, вот они и берут взятки. Делятся с начальством, те в свою очередь, по цепочке, передают старшим по чину. Так в общем-то везде, и бороться с этим трудно. С поличным вряд ли поймаешь, а если и поймаешь, начальство рано или поздно все равно оправдает верного мздоимца или переведёт его на другую денежную работу.