Формула яда
Шрифт:
На полу, поодаль стола, лежал успевший уже заржаветь- тяжелый пистолет системы «Вальтер» номер три.
Человек с бородой, как оказалось позже, застрелившийся из этого пистолета, в случае надобности мог бы обороняться.
Но, по-видимому, были другие обстоятельства, которые принудили неизвестного бородатого самому закончить свои расчеты с жизнью.
В левом углу кельи, в каменном полу, виднелась круглая чугунная крышка люка, ведущего, как оказалось позже, в подземную канализацию. Все нечистоты и консервные банки бородатый сбрасывал туда, потому что, кроме четырех порожних банок с этикетками «Бычки в томате» и заплесневелых пачек
Пользуясь правами понятых, мы доставали и пересчитывали консервные банки и, подавляя в себе чувство брезгливости, обходили мертвеца стороной и снимали с полок бутылки со спиртными напитками. Но стоило мне протянуть руку к объемистой общей тетради, лежащей на столе, оперативный работник в звании подполковника довольно резко сказал:
— Прошу не любопытствовать! Это уже не вашего ума дело!
После такого замечания делать было нечего. Приходилось только издали смотреть, как подполковник и два оперативных работника, прибывшие вместе с ним, осторожно фотографируют, а потом укладывают в портфели разбросанные на столе бумаги, как производят они обмер подземного убежища или тюрьмы, где закончил свое земное существование неизвестный. Мне удалось мимоходом, да и то издали заметить название брошюрки, которую снял подполковник с полки над кроватью.
«Инструкция службы безопасности»—так называлась синяя книжечка, и тут я понял, что совершенно напрасно вызвали мы сначала в подземелье милицию. Надо было сразу же адресоваться к совершенно другим людям. На том же самом столе, освобожденном от бумаг, в непосредственной близости от бородатого мертвеца, подполковник снял с Каменюки и меня подписку о неразглашении и на словах попросил никому, даже самым близким людям, не рассказывать, что обнаружили мы под сводами бернардинского монастыря.
— А станут допытываться — скажите: старое подземное монастырское судилище. Еще времен инквизиции. Милиция его опечатала и вызвала специалистов.из музея истории в Ленинграде. Понятно? — И подполковник в фуражке милицейского офицера очень внимательно посмотрел на нас с Каменюкой своими более чем убедительными глазами.
...— Инквизиция! Музей истории религии! — пробормотал Каменюка, когда мы шли с ним уже поздним вечером к площади Ивана Франко.— Объяснил тоже! И зачем нам были эти танцы перед обедом, когда все сплошной туман? Какая может быть здесь «инквизиция», когда лежал там пистолет марки «Вальтер» — из таких в нас немцы пуляли на фронте под Бродами?..
Прошло два дня.
Мучимый таинственной находкой, которую мы обнаружили вблизи монастыря бернардинов, я зашел к редактору областной газеты и спросил, не знает ли он кого из чекистов, кто бы имел касательство к делам печати и вообще был бы авторитетным, понимающим человеком.
А редактором в ту пору у нас был Иван Самсонович Дилигенский, крепкий, малоразговорчивый человек с загорелым, всегда обветренным лицом.
...Дилигенский поднял на меня свои выпуклые, все в красноватых прожилках глаза.
— А зачем вам чекист?
— Посоветоваться надо бы. Рассказ один задумал.
— Рассказ? На приключения потянуло? Полковник с серыми глазами говорит: «Все ясно», и группа парашютистов, сброшенных в Полесские леса, обнаруживается в течение одного часа? А кто за вас напишет очерк о колхозе имени Марии
— Бойтесь бога, Иван Самсонович! Очерк давно лежит в сельскохозяйственном отделе. Никаких повестей я писать не собираюсь, а просто мне хочется посоветоваться со знающим, дельным товарищем относительно своих наблюдений.
— Темнишь, голуба? — сказал Дилигенский и испытующе поглядел мне в глаза.— Ну, бог с тобой! Набери коммутатор и проси полковника Косюру. Пантелей Сергеевич его зовут. Обаятельный мужик. В случае чего сошлись на меня...
...Когда, услышав в трубке мужской бас, ответивший: «Косюра слушает», я назвал свое имя и фамилию и сослался на Ивана Самсоновича, возникла некоторая пауза. По-видимому, полковник Косюра готовил себя к беседе со мной.
— Чем могу быть полезен? — спросил он сухо, но вежливо.
— Видите ли, товарищ полковник,— сказал я, несколько робея,— пару дней назад мне довелось быть причиной одной таинственной находки в пределах одного богоугодного заведения. Вы понимаете сами — я литератор, мы люди весьма любопытные, меня не могла не заинтересовать эта находка. Возможно, ее можно обнародовать в печати, и я бы просил...
Но невидимый полковник не дал мне договорить:
— У вас есть свободное время? Тогда приезжайте сейчас, а то через два часа я улетаю в Киев.
Машина редактора быстро примчала меня к серому зданию Комитета государственной безопасности на улице Дзержинского. Часовой, сверив мой паспорт с пропуском, объяснил мне, как пройти к полковнику Косюре.
Коренастый, светловолосый человек поднялся мне на-встречу из глубины просторного, солнечного кабинета, пристально посмотрел мне в глаза, предложил «сидайте» и, пока я усаживался, подошел к сейфу. Он достал оттуда знакомую мне общую тетрадь в коленкоровом переплете, от которой сразу запахло сыростью подземелья, и, протягивая мне ее, сказал:
— Читайте, а я тем временем поработаю...
И я стал читать рукопись, написанную убористым, четким почерком, озаглавленную «На дорогах измены».
«...Проходит тридцать два года с того дня, как автор этих строк, молодой, недоучившийся студент, в серой австрийской форме, имея звание четаря «Украинской Галицкой Армии», пересек реку Збруч, двигаясь в составе своего полка «освобождать большую Украину». Надо сказать прямо: многие подобные мне «сичевики», одурманенные тогда националистической пропагандой, свято верили в справедливость и закономерность этой нашей миссии — «освобождения», или «великого зрыва». Лишь значительно позже, на путях разочарований и раздумий, весь этот наш поход предстал в свете истории как величайшая политическая глупость. Посудите сами: отмобилизованные молодые люди, переодетые в форму недавно развалившейся императорской австро-венгерской армии, оставляют Галичину, землю своих отцов, и под командой недавних австрийских генералов и полковников идут «спасать» многомиллионный украинский народ. А провожающие их любимые девушки поют сочиненную одним из «усусусов-цев» песню:
Зажурились галичанки та й на тую змiну, Шо вiдходять усусуси та й на Украiну. Хто ж нас поцiлуэ в уста малиновi, В [api"i оченята, в чорнi брови?От кого, спрашивается, уходят спасать Украину усусусы? От помещиков, фабрикантов, польских и других иностранных магнатов, от бельгийских, французских, английских и американских концессионеров? От украинских кулаков — «глитаев», что, как пауки, высасывали годами кровь украинской бедноты?