Форт Далангез
Шрифт:
Для мадьяр, чехов, словаков, словенцев, хорватов и сербов, а впоследствии и поляков, наши выступления являлись чем-то exotic. Это обстоятельство и обеспечивало нам головокружительный успех, значительная часть которого неизменно выпадала на мою долю.
Делая annonce перед каждым моим выступлением, Страбомыслов без преувеличения именовал меня черкесской княжной. Высокопарные объявления эти он делал на всевозможных языках. Да-да, мой Страбомыслов являлся настоящим полиглотом, и в каком бы краю мы ни оказывались, в любом городе от губернской Варшавы до обильно воспетой Вены, всюду великий клоун Страбомыслов общался с публикой на понятном ей языке. Казалось, всему миру смешны его шутки.
Да-да, всему миру, но только не мне. Амаль Меретук не смеялась над шутками Страбомыслова никогда. Амаль Меретук много работала над собой, и работа эта отнимала все её силы. Где бы мы ни оказались, если только население этого места не говорило по-русски, Страбомыслов тут же забывал свой родной язык и общался с нами — со мной и с артистами труппы — на языке местного населения.
Дело доходило до absurdus. Поздней осенью 1898 года осенняя распутица заперла нас в одном из местечек Житомирской губернии — мы не успели вовремя добраться до Львова. Там Страбомыслов внезапно заговорил на иврите. При этом он сделался настолько непреклонен в своём упрямстве, что нам пришлось нанимать толмача из местных евреев. Раввин давал нам уроки иврита, и через неделю мы стали кое-как понимать распоряжения директора нашего цирка.
В Париже и Кракове, Праге и Стокгольме, неделями не слыша русского языка, я ощущала в себе нарастающее безумие, так сходит с ума изнывающий от жажды узник. Тогда Амаль Меретук — я! — уходила к людям, простым цирковым артистам, чтобы поговорить с ними по-человечески, на обычном русском языке. Вести беседы на родном языке нам строжайше запрещалось. За подобное Страбомыслов штрафовал, нещадно урезая гонорары, и мы сбивались тайком в тесные стайки, чтобы, торопясь, обменяться несколькими фразами на русском языке.
Однажды — кажется, это было в Будапеште — Страбомыслов явился в мою каморку с горбатым карликом в котелке. Карлик больше походил на англичанина, чем на мадьяра. Говорил он невнятно, да к тому ж ещё и шепелявил. Речь карлика, обращённая ко мне, показалась мне слишком длинной и торжественной. Страбомыслов стоял рядом с самым загадочным видом. А мне в тот день выпали разом Смерть, Башня и Дьявол. Амаль Меретук ничуть не испугалась. Страбомыслов представил карлика. Тот оказался из той гнилой породы кровопийц-адвокатов, что одинаково жадны и противны и в Житомире, и в Будапеште. Карлик представил Амаль Меретук завещание, оформленное на немецком языке и зарегистрированное в Будапештской юридической палате. По завещанию я выходила единственной и полной наследницей Страбомыслова. Крёстный отец и благодетель попросил меня удостовериться в корректности составления документа. Поражённая, я несколько раз прочла текст на гербовой бумаге. Всё верно: завещание, объявлявшее меня единственной и полной наследницей цирка Страбомыслова, заверили два уважаемых в Будапеште свидетеля.
Выпроводив адвоката, Страбомыслов принялся за вино и попросил меня почитать ему русские газеты. Странная просьба, особенно учитывая обстоятельства. В то время цирк давал представления в Зальцбурге. А что до русских газет, то Страбомыслов не испытывал к ним особого интереса и находясь на Родине.
В то время глаза его были настолько слабы, что самостоятельно мелкий шрифт газетных листов он разобрать не мог.
Заголовки русских и иностранных газет, исправно получаемых цирковыми, вопили о русской революции. Русские деятели сделались персонажами для французских карикатуристов. Раскрывая Journal des debats или Le Temps, Le Parisien или Le Figaro, Амаль Меретук могла видеть адмирала Дубасова, принимающего кровавую ванну, или русского мужика в валяной шапке с кровавым же знаменем в руке. Мужик огромный, на знамени огромными же буквами написано "СВОБОДА", а подо всем этим копошатся, кривляясь, какие-то интеллигентского вида типы. Тогда-то Амаль Меретук впервые и подумала: быть войне, кровавой бане. Тогда Европа превратится в analog скотобойни. Стоит ли читать статьи в газетах, пестрящих подобными карикатурами?
— Будет война, — заявила я Страбомыслову без обиняков. — Это правда. Не стоит читать всех этих газет — ясно и без них.
— Ты плохо усвоила кодекс гадалок: о плохом не говорить, — огрызнулся Страбомыслов.
В тот вечер он выглядел усталым и слишком много выпил.
— Будет война, — повторила я. — Здесь, в Европе. Во всей Европе война. Нам надо в Россию, куда-нибудь подальше: Самара, Саратов, Оренбург. Там некоторое время мы будем в безопасности.
— Какие же в Оренбурге антрепризы? Эдак мы останемся без денег. А что до войны… Война, она всегда была, есть и будет. Если и не здесь, то где-то уж непременно. Ничего. Как-нибудь извернётесь.
— Я вижу море крови. Кровь всюду. Мор. Голод. Мертвецы, которых некому хоронить.
— Это ерунда, милочка. Ступайте-ка лучше в Британское королевство. Там нет ничего страшнее высокомерных англосаксов, но мой друг еврей и антрепренёр Яков Житомирский, он же Самуэль Фурс, платит исправно. Я уже подписал контракт.
— Мы поедем в Лондон?
— Конечно! И Лондон, и Эдинбург, и Ливерпуль, и Манчестер.
— Ты сказал: "Ступайте-ка". А как же ты?
— А когда я умру. Ты выйди замуж. А потом делай, что хочешь.
Сказав так, Афанасий Страбомыслов действительно умер. Умер, не потому что сердце его устало биться, позвоночник перестал поддерживать его тело в вертикальном положении, печень перестала очищать его кровь. Умер, не потому что слишком уж состарился. На седьмой день после памятного чтения газет, рано поутру Смерть явилась за ним и застала старого праведника в собственной постели.
Так Амаль Меретук осиротела во второй раз.
Однако предаваться горю возможности не представлялось. Надо же было кому-то заботиться об ангажементе, вести дела с банком, покупать корм для животных и организовывать ремонт поломанного инвентаря, выплачивать артистам гонорары. Да мало ли что ещё требовалось от хрупкой Амаль Меретук! Уважая Страбомыслова, я помнила о его последней воле, однако на поиски мужа времени не оставалось. Да и как найти мужа при нашей-то кочевой жизни? Тем не менее, претенденты на руку Амаль Меретук со временем сыскались.
Финишная черта истории Амаль Меретук переносит нас в Лондон. Это произошло в 1909 году, когда революция в России уже утихла. В те времена столицу Британского королевства наводнили изгои русской смуты. Вместе с бежавшими ранее бунтовщиками они составляли довольно многочисленное общество. Сколько их было, беглецов, объявленных на родине вне закона? Десятки, сотни тысяч? В те времена их можно было встретить во множестве в любой из европейских столиц. Людей, мужчин и женщин, избравших своей профессией борьбу с законной властью в России, тянуло ко всему русскому. Нравился им и русский цирк. Билеты охотно раскупали. Некоторые приходили на представления целями семьями или землячествами, писали мне благодарственные записки.
Я не слишком люблю Лондон за его приветливость к особому сорту русских. Лондонские русские — люди особого склада, именуемые профессиональными революционерами. Они, как правило, высокообразованные самоучки (университеты таких не терпят) и интеллигенты. Мой рассказ об одном из них.
Помню нашу тогдашнюю лондонскую афишу, в которой среди прочих preferences, предоставляемых цирком Афанасия Страбомыслова (русским цирком!) почтеннейшей публике, значилось знакомство последней с новейшими достижениями британских учёных. Таким достижением, к примеру, являлось и чтение мыслей вслух, и угадывание спрятанных по карманам предметов. Представление этих "научных достижений" являлось prerogativ Амаль Меретук лично. Соответственно, мой прекрасный портрет доминировал на цирковой афише, окруженный надписями готического стиля.