Форт Далангез
Шрифт:
Господь мой всемогущий! Когда ты положишь конец этому бестактному допросу?
Повисает недвусмысленная пауза. Быстрые глазки полковника Гузе перебегают с моего лица на лицо Амаль и обратно, и повсюду шарят эти стремительные глазки, так снуют в неопрятном доме тараканы.
— Социалист и приближенная русской императрицы — странная пара, — произносит он наконец.
— Оставь, Феликс! — вмешивается Камиль-паша. — Господин Жвиц — мой друг. Мы вели дела и до войны. Будем вести их и после её окончания. Войны ведь не вечны, не правда ли, мадам?.. Э-э-э…
— Меня зовут Амаль Меретук, — произносит Амаль с обычной своей угрюмостью. — И мы с господином Жвицем не венчаны. Ни один русский поп не станет венчать женщину, подобную мне.
— Как так? — Гузе делает вид, будто удивлён. — Кажется, таких, как вы, называют колдуньями? Разве это каким-либо образом противоречит первоосновам православной мистики?
Его русский почти безупречен, но всё-таки небольшой остзейский акцент присутствует. Амаль, как и следовало ожидать, вспыхивает.
— Я не знаю, что значить быть колдуньей, — говорит она. — Колдовать грешно, но я вижу мир по-иному, не так, как вы. Я вижу многое. Слишком многое…
Из уголка её глаза выбегает хрустальная слезинка. Она катится вдоль носа вниз, к губе, оставляя за собой некрасивый тёмный след. Я поражён. Господь мой всемогущий! Нет, я никогда не устану поражаться, как столь неюная особа, буквально прошедшая сквозь огонь и воду, отчасти об руку со мной, сохраняет способность плакать по любому поводу, будто невинное дитя!
Амаль продолжает свою болтовню. Турецкий, русский, немного немецкого — надо ведь дать понять надменному Гузе, дескать, не так она проста и кроме изотерических наук и языки всяческие постигла. Амаль несёт полнейшую чушь, но как очаровательно при этом звучит её голос! Она то рыдает над судьбами мира, то беззаботно хохочет. Гузе дуется, а с губ генерала не сходит загадочная улыбка. Бог весть, что на уме у этого турка. Пока мне трудно даже объяснить его интерес к Амаль. Поправ все правила восточного этикета, я притащил старую блудницу на завтрак в дом турецкого вельможи. Выходит, моё богатство является индульгенцией даже для такого воинственного младотурецкого патриота, как Махмуд Камиль-паша. Блеск генеральского великолепия смущает меня, мешая рассуждать здраво. Серебро, золото, эмаль, литье, пайка, штихельные работы — вся грудь в цветных лентах, и это за завтраком, когда уважающему себя мужчине полагается быть в шлафроке и ночном колпаке. Бог мой милостивый и всемогущий! Чего бы я только не отдал, чтобы заполучить в свою коллекцию парочку артефактов с вельможной груди! Впрочем, мне, как православному христианину, никогда не пренебрегающему святым причастием, более пристали ордена, даруемые нашим государем императором. Однако за успехи в коммерции большего, нежели полученное уже мною звание почётного гражданина, мне не добиться. Для получения настоящих орденов, таких, как орден Святого Станислава с мечами, придётся совершить настоящий подвиг или пасть в бою. Мой друг Борис Мейер большой мастак по части подобных подвигов. Не в пример мне, "набитому золотом мешку" — иногда Мейер так меня называет. Помнится, дядюшка говорил, дескать, разведывательная работа тоже своего рода подвиг, хоть и невидимый, но за который тоже полагаются ордена. Кто знает, может быть, Святой Станислав с мечами явится мне с этой стороны?
Размышляя о подвигах и наградах, я искоса поглядываю на Амаль. Тёмные, искусно подведённые чёрной тушью глаза блистают над узорчатым шелком, которым старая чаровница снова прикрыла нижнюю часть лица. Маскируется, как настоящий разведчик. Не переборщила бы только со своей эзотерической болтовнёй. Похоже, герр Феликс Гузе, со свойственной любому немцу дисциплинированной приземлённостью, вовсе не является поклонником оккультизма, о чём свидетельствуют бросаемые им через губу нелицеприятные замечания.
Начальник штаба 3-й турецкой армии господин Феликс Гузе, верноподданный служака кайзера и чистокровный остзеец — самое нелепое из существ, когда-либо виденных мною. Прямой, с немного выпяченной грудью торс при иных обстоятельствах назвали бы отличной офицерской выправкой, но тощий полковник Гузе со своими всегда прижатыми к бокам руками больше походит на фонарный столб, чем на офицера. Неестественно прямую фигуру его венчает круглая лысеющая голова с обвислыми щеками и курносым носом над щёткой усов. Такое толстое лицо странно диссонирует с обвисающей на тощей фигуре формой. От того Феликс Гузе и выглядит нелепо. Скорее всего, кто-то из начальствующих над Гузе штабных генералов нашёл в нём несомненные дарования дипломата, потому-то, видимо, его и отправили советником в союзную германцам Порту. Я, никогда не служивший в штабах и всю жизнь занимавшийся торговлей, имеющий многочисленные увлечения как коммерческого, так и фриварного характера, мгновенно сообразил: Феликс Гузе такой же дипломат, как ваш препокорный слуга штабной адъютант. На мой взгляд, дипломат, по крайней мере, должен обладать приятной внешностью и обаянием манер. Что же являет нам Феликс Гузе? Феликс Гузе демонстрирует нам глумливую ухмылку вместо обаятельной улыбки. Феликс Гузе с похвальным для фельдфебеля прямодушием следует строевой дисциплине и доктринам, затверженным из учебников по военной тактике, совершенно пренебрегая гибкостью, изобретательностью и новаторством, присущими хорошему дипломату. Этот его старомодный лорнет, вместо вошедших повсеместно в моду очков или, на худой конец, пенсне. Этот мундир, висящий на его тощей фигуре, как холщовый мешок на штакетине. Это его слишком выразительное лицо, но — Господь мой всемогущий! — что же оно выражает? Не смиренное пренебрежение к условностям военного быта, а жесткую принципиальность, правоту и непогрешимость суждений относительно персон и ситуаций совершенно ему непонятных. Господь мой всемогущий, какая же это скука завтракать в обществе Феликса Гузе!
— Я изгнанница, — неожиданно заявляет Амаль.
Гузе фыркает.
— Кто же осмелился?.. — спрашивает Камиль-паша, изображая крайнюю заинтересованность.
— Русская императрица Александра Фёдоровна, как многим известно, имеет склонность к мистическому миросозерцанию. Некоторые считают её взгляды на жизнь религиозной манией или следствием религиозного экстаза. Её веру в возможность предсказания будущего многие считают суеверием. Многие, но только не я.
Господь мой всемогущий, вот оно! Уловка Амаль снова сработала! Оба разом, и паша, и его советник, сделали стойку, подобно гончим псам. Гузе, подавшись вперёд, разинул рот, будто и в самом деле собирался схватить Амаль зубами.
— Насколько я могу предположить, мадам доводилось бывать при дворе русского императора?
Камиль-паша предельно осторожен. Он полагает, будто ступил на тонкий лёд, в то время как на самом деле он вязнет в глухой трясине. Ай да Амаль!
— Некоторые царедворцы считают такое душевное состояние императрицы следствием частого деторождения и болезнью цесаревича, — невозмутимо продолжает Амаль. — Императрица верит в сверхъестественное, и некоторые считают эту её веру болезненной и способствуют удалению от неё всех, разделяющих подобные взгляды…
— Некоторые? А вы как считаете? А вы какие взгляды разделяете? — мгновенно растеряв всю свою осторожность, Камиль-паша засыпал собеседницу неудобными вопросами, но Амаль завершает свою речь с чарующим хладнокровием:
— …так я оказалась в изгнании, — спокойно изрекает она.
— Общеизвестно, что при императорском русском дворе время от времени появляются разного рода апостолы мистицизма, таинственные гипнотизёры и пророки будущего. Подобные личности в чести у императрицы. Каким же образом вас изгнали? — Голос Гузе звучит холодно, говорит он по обыкновению через губу, но поза, но взгляд выдают его заинтересованность.
Я замираю в ожидании продолжения. Амаль лепечет нечто о епископе Феофане, о строгости сего достойного духовника ко всяким уклонениям в православной вере. Господь мой всемогущий, какая глупость! Пусть Эрзерум удалён от мировых столиц, но турецкий генерал и начальник его штаба не деревенские простаки. Однако Гузе заглатывает наживку. Оба, и полковник, и его генерал, изыскав благовидный предлог, удаляются для совещания.
— Что ты несёшь?! — шепчу я, когда прислуга закрывает за ними двери столовой, оставив нас с Амаль наедине.
Амаль, наконец, берёт паузу для пития остывающего чая, который она закусывает пахлавой. Для этого ей приходится обнажить нижнюю часть лица, отчего её фиалковые глаза мгновенно теряют большую часть своего очарования.
— Не мешай. Я слушаю, что они говорят… — произносят её губы.
Я с сомнением смотрю на Амаль. Кожа на её лбу собралась в некрасивые поперечные складки, уголки губ опущены, щеки обвисли. Господь мой всемогущий, как же старит её и без того старую эдакое вот сосредоточенное выражение. Положительно, грудь Амаль выглядит значительно свежее лица. Что-то подумает Камиль-паша, застав её в таком виде?