Форт Далангез
Шрифт:
Юденич торопился, но в то же время Николай Николаевич, помня о просчетах в первую военную зиму, позаботился об обеспеченности войск теплой одеждой, провиантом, боеприпасами, фуражом. Из приморских гор и Саракамыша доставлялись дрова.
Заботили Николая Николаевича и армейские коммуникации, которые в горах большей частью напоминали караванные тропы. В прифронтовой полосе с небывалым размахом велось дорожное строительство. Саперные роты и строевые части занимались прокладкой новых дорог и ремонтом старых.
Юденич хотел штурмовать Эрзерум. Жил этой идеей уже более полу года. Его донесения Ставке главнокомандующего содержали мотивы и планы зимней кампании. Параллельно проводились подготовительные работы. Но в ответах из Могилёва прослеживалась вполне определённая тенденция — отложить планы Юденича на потом, в "долгий ящик". Николай Николаевич нервничал, но с присущим ему одному железным упорством слал новые донесения, содержащие новые доводы. У нас его аргументация не вызывала сомнений, но в Ставке смотрели на вещи по-иному. Так минуло лето и началась осень. Переписка со Ставкой Верховного главнокомандующего становилась всё более оживлённой. Юденич верил в здравомыслие царя, и мы готовились к маршу на Эрзерум.
В тревожное время последних приготовлений к штурму эрзерумской крепости генерал Юденич дневал и ночевал в штабе. В небольшой комнатке, примыкавшей к штабной столовой, ординарец командующего Павел Лебедев установил железную, на вид совсем неудобную койку. Это "прокрустово ложе" и служило местом ночного отдохновения командующего отдельной Кавказской армией.
Тем памятным утром я постучал в дверь импровизированной генеральской спальни. Ответа не последовало. Тогда я уверенно направился в столовую, где и застал своего начальника, занятого утренними газетами.
— Вот, ищу упоминания об одном моём знакомом, — проговорил генерал, поздоровавшись со мной. — Обычно он не сходит с газетных листов, а я по старому и доброму знакомству слежу за его успехами. А тут вижу: пропал мой знакомый, а это значит, что скоро мы увидим его лично.
— Так точно, ваше высокопревосходительство!
— Что опять не так, Евгений Васильевич? — спросил Юденич, поднимая на меня глаза.
Весь его вид выражал воинственный оптимизм.
— Всё так, Николай Николаевич. Вот подготовленная мною записка об общем положении и об обмундировании, в частности. Это буду сообщать на Военном совете. Вы посмотрите предварительно?
— Если я "превосходительство", то вы, очевидно, чем-то недовольны.
— Никак нет. Позвольте…
Я распахнул папку, готовый передать в генеральские руки отпечатанные на машинке листы.
— Оставьте… закройте папку… чуть позже… — генерал досадливо махнул рукой. — Завтракать?
В одиннадцатом часу утра, за накрытым к завтраку широким столом Николай Николаевич Юденич выглядел одиноким и усталым. В углу на тонконогом столике с круглой, покрытой несвежей скатертью столешницей, нетерпеливо напоминал о себе пышущий паром самовар. В дальней части стола толпились скученно чайные столовые приборы. Прямо передо мной были расставлены нехитрые штабные яства: горка сваренных вкрутую яиц, исходящий испариной параллелепипед сливочного масла в серебряной маслёнке, толсто нарезанный сероватый хлеб на деревянном блюде, кое-как наструганные сало и колбаса, посыпанный зеленью творог в глиняной миске. Тут же в разномастной таре обычные соль, сахар, горчица и даже хрен. Штабные завтраки проходили зачастую a la fourchette, на бегу. Вот и я собирался перехватить что-нибудь на скорую руку, хоть кусок хлеба всё с тем же хреном. Но для начала мне хотелось, чтобы Николай Николаевич просмотрел отпечатанные листы.
— Вот прибор. Налей себе сам или Пашку что ли позови… куда-то этот реалист-недоучка запропал. А ведь я его всего лишь за газетами послал.
Я принял из генеральской руки чашку и блюдце. Чайной парой прибор не назовёшь — пиала тонкого фарфора с витиеватым тюркским рисунком, блюдце — пожелтевший от времени фаянс со сколотым краем. Вся немудрёная штабная сервировка собрана штабным вестовым Пашкой Лебедевым невесть по каким сусекам. Расхлябанный краник самовара плюется кипятком. Пашка тот ещё буфетчик, заваривает чай густо, черно и всегда добавляет в заварной чайник какую-нибудь пряную траву — чабрец, тимьян и чёрт ещё знает что. Чай пахнет летней степью и пьянит, и бодрит. Пово-ротясь спиной к командующему и обжигаясь, я сделал первый глоток.
— Ну что же вы, Женечка? Как там с донесением? — проговорил Юденич, и я вспомнил о зажатой под мышкой кожаной папке, в которой лежал отпечатанный на пишущей машинке документ, с котором я был категорически не согласен. — Ах, где же Павел? Некому как следует и подать… Вы мажьте масло на хлеб, Евгений Васильевич. Яйца сварены в мешочек, как вы любите…
Юденич пытался потчевать меня, рассеянно пощипывая левый ус. Такая уж у него привычка — пощипывать левый ус в минуты задумчивости. Мыслями он был не со мной, не замечал эклектичной сервировки штабного завтрака. И не было ему дела до моих волнений относительно содержимого кожаной папки. Я знал Юденича давно, знал, что в минуты подобной отрешённой задумчивости на лбу его появляются глубокие поперечные складки, делающие его лицо суровым и даже немного злым. Теперь командующий смотрел мимо меня на чисто выбеленную пустую стену, словно читал видимые ему лишь одному письмена, в которых заключается вся правда подлунного мира. Но вот минуты трудных раздумий минули, лоб его разгладился, в глазах снова появились знакомые многим тёплые искорки.
Все мы ждали ответа из Могилёва, а накануне я получил известие о прибытии фельдъегеря, вручившего пакет лично командующему. Не этот ли ответ обдумывает Николай Николаевич? Я волновался, измышляя приличный повод спросить командующего о депеше из Ставки. Любопытство — тлеющий уголёк, чудесным образом оказавшийся в моём нагрудном кармане, — жгло и язвило меня.
— Это донесение… — я поперхнулся, закашлялся, стушевался и едва не уронил полупустую пиалу. — То есть я имею в виду не вчерашнюю депешу, а сегодняшнее донесение, полученное от господина Ковшиха.
— Ты имеешь в виду моего "племянника", Женечка? Адамчика?
Юденич снова нахмурился. Меж его бровей вновь пролегли три глубокие борозды. Да-да, их всегда бывало ровнёхонько три.
Улыбка его оказалась внезапной, как дальняя ночная зарница. Глаза исчезли, превратившись в щёлки, огромные усы встали в одну линию параллельно полу.
— Ты Адама Ковшиха господином-то не называй, потому что сам он нынче себя товарищем Ибрагимом Жвицем величает, а Ибрагим Жвиц этот в социалисты записался. К врагам России и Императорского дома себя причислил… Ха-ха-ха!
— В социалисты? Да как же-с…
— А так! Записался в социалисты, да так хорошо у него дело пошло. Не хуже, чем оптовая торговля или разведение породистых коней. Ясное дело, при таких успехах вскоре пришлось от жандармов за границу ретироваться. Нынче товарищ Жвиц в Турции. Такие вот дела. А что там, от него донесение?
— Так точно. О поставках зимнего обмундирования.
— Это надо отдельно изучать.
— Да как же? Если Адамчик… то есть товарищ Жвиц в Турции, то…
— Велика ли беда в том, что мой "племянник" в Турции, если дело его здесь осталось? Ерунда этот его социализм. Забава, как игра в поло или актёрство. Не для того мы днюем и ночуем в штабе, чтобы рассматривать, как кто-то игрался в социализм!