Форт Далангез
Шрифт:
— Сам-то я крестился в православную веру, хоть мать моя католичка, а отец сами знаете кто. По-вашему, тётушка, мой отец называется жид-с…
При слове "тётушка" Александра Николаевна вспыхнула, и тут уж я вынужденно вступился за жену:
— Адам Иосифович, вы перешли границы. Прошу прекратить. Иначе… — тихо, но с нажимом произнёс я.
Адамчик вскочил, с грохотом роняя стул. В глазах его я с удовольствием заметил испуг. Цыганка также поднялась и оправилась с чарующей элегантностью движений. Крахмальные её юбки выдали громкий залп.
— Полноте. Сядьте все, — примирительно проговорила Александра Николаевна. — Вот что я вам лучше расскажу и покажу. На прошлой неделе к нам в штаб приезжал фотограф. Коля, как, бишь, его фамилия?..
Я назвал фамилию фотографа.
— …И приехал он как раз кстати. Все высшие чины съехались на совет и жён повидать. Такое представительное собрание — большая редкость даже для Тифлиса. Задали бал. Наряды и музыка — всё по самому высокому разряду. Про закуски умалчиваю, потому что по части закусок Тифлис всегда на высоте. Тут кстати и приезд фотографа. Известный. Фамилия такая…
Поймав беспомощный взгляд жены, я ещё раз напомнил фамилию фотографа, и она продолжала, не забывая при этом потчевать гостей:
— …Целый день рядились так и эдак, а потом перед ганцами принимали позы. И знаете, я поняла, что совсем не боюсь объектива. А вот жена генерала Воробьёва всерьёз ожидала, что вылетит птичка. Но птичка так и не вылетела. Впрочем, это не так уж важно. Главное: и результате целая пачка фотографий. Я все-все уже вклеила в альбом. Такие снимки — это память. Память навсегда. Вообразите, мы с Николаем Николаевичем престарелые и седые в окружении внучатых племянников где-нибудь в Крыму. Вечер на террасе под зелёным матерчатым абажуром. Где-то неподалёку в темноте плещется море, ещё более тёмное, чем сама ночь. На столе початая бутылка хереса и бокалы. Мы все сидим под лампой и рассматриваем снимки победителей под Саракамышем. А впереди ещё новые победы!
Говоря так, жена моя с непонятным мне выражением смотрела то на цыганку, то на потрёпанную колоду, которую та по-прежнему не выпускала из рук.
— Ничего такого не будет, — тихо произнесла Амаль.
— Как? Что вы сказали?.. — встрепенулась Александра Николаевна.
— Зелёный абажур, море, внучатые племянники, покой на старости лет — ничего этого не будет, — внятно повторила цыганка.
Её русский выговор казался совершенно чистым, но всё же какой-то инородный привкус в нём присутствовал. Так во вкусе клубничного мороженого непременно присутствует привкус свежих сливок, из которых оно изготовлено.
— То есть как… — Александра Николаевна всплеснула руками.
— А вы покажите ей весь альбом, она скажет больше, — преувеличенно многозначительным тоном и не без иронии произнёс Адамчик.
— То есть как…
— А так. Амаль — женщина, которая видит.
Жена совершенно растерялась, и я решил взять ситуацию в свои руки:
— Галя! Прошу вас принести наш последний фотоальбом.
И тут же из-за закрытой двери донеслись поспешные шаги. Выходит, Галя хоть и сбежала, но не слишком далеко. Этот факт развеселил Адамчика, в то время как Амаль снова ухватилась за колоду.
Смущенная Галя явилась вскоре и подала своей хозяйке фотоальбом в кожаном переплёте с тиснением, из которого я выбрал и передал цыганке единственную нашу групповую фотографию. На снимке были изображены высшие чины штаба Отдельной Кавказской армии. В первом ряду в центре Илларион Иванович Воронцов-Дашков по правую руку от Великого князя Николая Николаевича. Тут же, в первом ряду, кроме меня, Баратов и Пржевальский, и Де-Витт, и Воробьёв, и Болховитинов. Во втором ряду штабные и войсковые офицеры. Среди прочих, милый моему сердцу Женя Масловский, Пирумов, Штейнфон, Слюсаренко. Испытывая странную, граничащую со страхом ревность к пронзительному, разоблачающему взгляду странной подруги Адамчика, я нарочно выбрал фото, на котором нет дам.
— Вот. Извольте, — я вручил фотографию Амали.
Фотография оказалась ровно в три раза больше, чем карта из цыганской колоды. Держать в ладони лист такой величины неудобно. Амаль поставила фото перед собой, прислонив его к пустой чайной чашке.
— Зелёный абажур, кофе с правнуками, тёплый прибой в темноте… — раздумчиво начала она. — Только для одного вижу подобную судьбу…
И она ткнула острым покрытым яркой краской ногтем в изображение полковника Масловского, крайнего справа во втором ряду.
— Он напишет книгу и умрёт очень старым в хорошем домике на берегу лазурного моря за границей. Судьба этих двоих темна и страшна. Вижу бескрайние степи страданий. Обоих ждут безвестные могилы… — Палец Амали поочерёдно ткнул сначала в Де-Витта, а затем в Воробьёва. — Напрасная борьба… Тщетные усилия…
Лицо цыганки на миг приняло вполне искреннее выражение скорбного сострадания.
— Ерунда какая… — испуганно заметила Александра Николаевна. — Полнейшая чушь. Сейчас идёт война. На войне гибнут люди. В том числе и офицеры. Возможна гибель в заснеженных горах Турецкой Армении, но степи…
— Не степи. Горы! — воскликнула цыганка. — К северу отсюда. Довольно далеко. И война… Та, другая война начнётся после поражения в этой войне.
— Ну, уж поражения в этой войне мы как-нибудь не допустим, — усмехнулся я, отвечая не столько словам Амали, сколько на испуганный взгляд собственной жены.
Да, Александра Николаевна напугана, но я-то слишком хорошо знаю, что из страха она не отступит.
Действительно, жена, вскочив с места, встала за плечом Амали.
— А остальные? На этой фотографии ещё есть люди… — в волнении произнесла она.
Так и есть. Жена хочет узнать мою судьбу. Пора это пресечь.
— Саша!..
— Ну за каждого я сказать не могу. Лишь за некоторых, — загадочно произнесла цыганка.
— Тётушка, позолотите чудеснице ручку, — проговорил Адамчик с несколько наигранным весельем. — Или, если хотите, я за вас позолочу?..
Я ещё раз попробовал вмешаться:
— Саша, прошу прекратить…
— Вот этот, — цыганка внезапно и быстро, словно клюнула, ткнула пальцем в изображение Великого князя. — Причинив много вреда, умрет как праведник на берегу моря, в Антибе в 1929 году. Ещё не скоро… — Сказав так, цыганка посмеялась и добавила: — Там, где в темноте слышен прибой.