Форт Далангез
Шрифт:
Я лишь волочился за ишаком, цепляясь левой, здоровой рукой за ремни его сбруи. Да, я прекрасно осознавал и то, что тяжело ранен в правую руку, и то, что рана моя скорее всего смертельна.
Безусловно, моя собственная смерть значит для меня много больше, чем гибель какого-то там Бакинского полка. Сколько, бишь, там народу поляжет? Ах, все эти люди — солдаты. Их удел рисковать жизнью и погибать на поле брани, но вот полковника Пирумова по-настоящему жалко. Такой хороший человек. Смелый. Ах, впрочем, неужели Пирумов отважней Мейера или, положим, меня? Вот уж нет-с! Если уж определять иерархию смелости, то я должен стоять на верней ступеньке этой символической пирамиды. Кто же, как не я, проник в самое турецкого логово, в святая святых, в сераль самого Кемаль-паши. А дай мне волю, я проник бы и в личные апартаменты самого маршала Энвера… Боже, какая боль! Господи, помоги мне вынести её достойно! Не стонать. Не скулить. Не падать… Идти!
Снег колет мои мокрые от пота щёки, заставляя на них ледяной коркой. Господи Иисусе! Благодаря Твоей доброй воле этот ужасный снег запорошил тела мертвецов по обочинам этой тропы. Благодаря Тебе ни я, ни ишак не видим пугающих мёртвых тел. Однако я чую их. Они провожают меня своими мёртвыми взглядами в загробное царство.
Ишак тащит меня следом за собой вверх по скользкой тропе. За грохотом разрывов, в вихре поднимающейся позёмки я не вижу пути. Но мой лопоухий товарищ, похоже, хорошо знает своё дело. С безропотностью истинного подвижника он тащит и тащит по скользкому склону и меня, и ящики с патронами.
Стараясь не думать о гибнущем полке Пирумова и собственной смерти, я нахожу утешение в молитве. Слово за слово прочитал все пришедшие на память.
Вспомнились и слова, произнесённые Мейером: "Я был на небе, но Бога там не видел". Бедняга Мейер! Искалеченный человек! Но мысли о неверующем, но преданном друге быстро покинули меня, уступив место иным воспоминаниям.
Припомнился почему-то прозрачный и тяжёлый взгляд дядюшки. Его грузная фигура — и странно лёгкая притом, и стремительная поступь. И слова. Последние слова, адресованные грешному мне: "Негоже тебе втираться в дела военных, Адамчик. Война — не место для тщеславных целей. Воюют не за ордена, а за Россию, Царя и Отечество". А я понадеялся на Святого Владимира с мечами и вот умер… Умер!
Впрочем — нет!
Я ещё жив.
Жив!
А если это не так, то ещё лучше. Мёртвые не испытывают страха.
Слышал, говорили люди, будто в страшные минуты, когда больно и страшно, человеки если не к воле Господней уповают, то мамку родную кличут. Ведь слышал же я причитания безногого раненого солдатика: "Мама! Мамочка!" Нешто и мне так попробовать? Ах, не получается. Нет в моей душе образа родимого. Похоронил мамку в раннем бессознательном возрасте. Тогда о чём вспомянуть на пороге смертушки? Вдова Шель? Ах, что это за женщина! Обольстительна и на пороге семидесятилетия. Называет себя старухой из одного лишь кокетства. А на шестом десятке, бывало, округлые груди её выкатывались из корсета, как мячики. Мадам Шель сама уважала старые французские вина провинции Бордо, но к завтраку не брезговала и игристым из Нового Света, где имела дачку. Она стала моей крёстной матерью, хоть никто и не верил в её материнские чувства. Впрочем, много ли любви надо еврейскому сироте, подобранному падкой до красивых мальчиков старой кокеткой с грязной панели? Но я её люблю, наверное, раз припоминаю перед отходом к Господу. Красивой её я не помню, но меня она пленяла. Да, помню, пленяла. Только вот не виделись мы давно…
Шаг за шагом тропа ведёт теперь вверх, к небу, выплёвывающему мне в лицо снеговые заряды. Вот сейчас снеговые тучи разымутся — и я увижу…
Бородатое, с обмороженными щеками, лицо предстает передо мной. Мохнатая шапка надвинута до бровей. Светлые глаза смотрят пронзительно и сердито.
— Так вот ты какой, Святой Пётр! — бормочу я. — А я-то о Владимире мечтал…
— Владимир убит нынче утром. Шрапнелью наповал. Не мучался. А я никакой не Пётр, а Евлампий Кочерыгин. Старшина.
Ночь настала внезапно. Белый снег. Ослиные уши и сбруя, и выкрашенные зелёной краской ящики с патронами, и пропахшая животным потом попона — всё расплылось, пропало, сгинуло. И стало так холодно! Ужас! Ужас, как холодно…
— Дьявол тебя раздери, старшина! Дьявол! Дьявол! — закричал кто-то срывающимся фальцетом.
— Я в аду. Всё врут про чёртовы сковороды и кипящую смолу. В аду холодно, адски холодно, — прошептал я.
— Прекрати, Дерипаска! Сам едва жив, а чертыхаешься, как нехристь. Эй ты, герой. Назовись.
— Сам ты едва жив, старшина! Посмотри на осла. Не задело ли его шрапнелью.
— Да вроде цел. Сохранил Господь свою ослицу.
— Да какая там ослица… Смотри, ящики. Ах! Патроны! Ваше высокоблагородие! Патроны! Патроны!
— Не шуми, Дерипаска. А кто этот мужественный воин? Часть? Чин? Опросить. Перевязать.
— Он молчит. Отходит, видать.
— Да он весь в крови. Дерипаска, тащи чем там перевязать.
— Ан нечем.
— Так сними с мертвеца рубаху.
— Дьявол! Чёрт ты, Евлампий! С окоченевшего мертвеца рубахи сам поснимай!
— Отставить скандал, Дерипаска. Иванов! Раздать патроны!
— Есть, ваше благородие!
— Несите его под крышу. Безвестный герой. Помер, а имя спросить не успели. Дерипаска! Иванов! Раздать патроны! Ребята! К бою! Подпускать турка ближе. Стрелять наверняка. Ничего, ребята! Теперь отобьёмся!
Февраль 1915 года. Крепость Эрзерум. Рукописный журнал военных действий 153-го пехотного Бакинского Его Императорского Высочества Великого князя Сергея Михайловича полка.
06 февраля 1916 года
"Я, выживший в ужасной по ожесточению схватке на форт Далангез, Василий Дерипаска, ефрейтор 153-го Бакинского полка, веду эту запись по завершении кровопролитного сражения, в котором Господь наш присудил мне выжить. Нас осталось мало — покорителей и защитников форта Далангез, и я, один из них, пишу эти строки, греясь у огней горящей крепости Эрзерум, у интендантского склада 3-й турецкой армии, подожжённого снарядами нашей артиллерии.
Записи в журнале прервались на ночном штурме форта Далангез, имевшем место быть 30 января 1916 года. Последняя запись сделана при свете коптящей лампы в подземелье взятого нами форта. При грохоте рвущихся турецких снарядов, отчего на мою голову осыпалась струйками земля. Возвращаясь воспоминаниями к событиям того страшного и героического дня, отирая со лба кровавый пот сражения за форт Далангез, пишу я эти строки.
Дело было так. На рассвете 30 января 1916 года мы, бойцы 153-го Бакинского пехотного полка под командой Даниил-Бека Пирумова, подсчитали убитых и раненых. При штурме форта полк понёс значительные потери. В том числе пало много офицеров и унтер-офицеров. Точное число убитых для записи в журнал мне не представлено, а сам я подсчитать их не имел возможности, потому что вместе с товарищами постоянно был занят отбиванием турецких атак, кои, как морские валы в штормовую погоду, накатывали одна за другой и низвергались, отринутые нашим мужеством. Мой командир штабс-капитан Минбашибеков убит при отражении одной из турецких атак — это мне достоверно известно, потому что сам вынес его бездыханное тело из-под огня. Потери нижних чинов никто и не пытался пока сосчитать, но они значительные. Однако убитых прибрали и сложили в одном из помещений форта.
К утру полковник Пирумов привёл в порядок части и организовал оборону форта. Мы залегли, отбиваясь от турок ружейным огнём. Отправка раненых в тыл дивизии пока оказалась невозможна из-за сильного обстрела со стороны крепостной и полевой артиллерии турок. Дым сражения застил небо, и мы проглядели утреннюю зорьку. Однако, когда день Божий настал, мы узрели над собой огромные крылья аэроплана. Аппарат летел низко. Шума моторов не было слышно за разрывами. Мы воодушевились, ведь наш успех и наши потери не останутся незамеченными. Через некоторое время — точный час я не заметил, так как был постоянно занят отбитием турецких атак, — на нашу позицию всё же удалось пробраться фельдъегерю от самого командующего с безоговорочным приказом: удерживать форт во что бы то ни стало. Сей отважный офицер также сообщил нам о том, что доставка боеприпасов и подход подкреплений затруднён ураганным огнём турецкой артиллерии. Сказав так, фельдъегерь отправился в обратный путь. Через несколько минут многие из нас со скорбью наблюдали его геройскую гибель при разрыве турецкого снаряда.