Форт Далангез
Шрифт:
— Как так? — удивлённый Лебедев едва не выронил поднос со снедью.
— Местный мулла оказался весьма воинственным типом. Пока вы тут чайком баловались, подъесаулы Зимин и Медведев со своими людьми оббегали всю площадь, дабы обеспечить полную безопасность штаба армии. И что вы думаете? В подвале мечети обнаружен целый арсенал.
— Это, конечно, большое упущение с нашей стороны. На целую дивизию — один мулла, — вздохнул я и, адресуясь к Галлиуле, добавил: — Ты ступай, милый. Нам тут с господами офицерами надо нашими штабными делами заниматься. Лебедев, ты распорядись, чтобы Галлиулу в его же часть отправили.
— Никак невозможно, ваше высокопревосходительство. Полк Пирумова… — Лебедев умолк, самого себя оборвав на полуслове.
— Да! Даниил-бек… как они?
— Пирумов жив, — быстро ответил Масловский.
Лебедев благоразумно молчал. А мне сердце защемило от воспоминаний.
— А что, поручик, — обратился я к Мейеру, — ваша вылазка на форт Далангез с Зиминым и Медведевым?..
— Так точно, ваше высокопревосходительство! Мы готовы! — Мейер щелкнул каблуками.
Эх, плохо у него это получается — щёлкать каблуками. Вот стоит он передо мной, генералом, вроде бы навытяжку и честь пытается отдать, а на деле выходит у него одна только несуразность, словно он не старшему офицеру докладывает, а перед обывателями, которые никогда в жизни аэроплана не видели, красуется.
— Ах, да!.. — Мейер тушуется, смотрит на меня с несколько наигранным сочувствием и в то же время изучающе, дескать, насколько велика моя скорбь по утраченному "племяннику"?
Я поднимаюсь на ноги, кладу правую руку зазнайке на плечо. Тяжело кладу, с нажимом. Он повыше меня ростом, и мне очень хорошо видно, как подрагивают его красивые губы. И не только губы, весь он слишком красивый, точёный, лепый, логичный. Нет в нём нашей, русской, иррациональности. Отличительная эта особенность питает его и без того значительную гордыню.
— Я — русский, — внезапно произносит Мейер. — Я хочу быть русским.
— Привези Адама сюда. Чудак мечтал о награде, и он её получит. Пусть посмертно, но получит.
— Это очень по-русски — награждать посмертно, — произносит Мейер.
— Подвиги совершают лишь те, кто верит в жизнь вечную, — отвечаю я, отпуская его плечо.
А из-за двери уже слышна тяжёлая кавалерийская поступь: Зимин и Медведев вваливаются в комнату в облаках пара.
— Господин поручик, пора! — рычит Медведев, а Зимин, ещё не привыкший к офицерскому чину, величает Мейера "вашим благородием".
Они уходят, уводя с собой воскресшего Галлиулу, для которого Зимин уже раздобыл подходящего коня и бурку. Мои штабные офицеры переходят в соседнюю комнату — там им подали обед. Мы с Масловским остаёмся наедине. В углу, у печки топчется всё ещё Лебедев. Этот то и дело оглядывается на окно. Там Медведев, Зимин и Мейер садятся в сёдла.
— Что ты, Пашка, будто на девок засмотрелся? — спрашиваю я.
— Смейтесь сколько вам угодно, Николай Николаевич, а только, зная, к чему дело склонится, я уж и коня себе приготовил…
— Когда же успел?
— Вы же наш обычай знаете: ежели что особенно надо, так то всегда успеется. И ещё вы знаете, как я Адама Иосифовича уважал. И мечту его светлую уважал. Я Адама Иосифовича ставил выше, чем его друг — поручик Мейер, который Адама Иосифовича собачьей кличкой величал.
— Собачьей кличкой? Как это? — рассмеялся Масловский.
— По Чехову, Дамкой…
— Как-как?..
Масловский хохотал в голос, а я принял решение:
— Ступай, Павел. Догоняй честную компанию, да чтобы к завтрашнему утру вернулись. Как-никак мой Адамчик не просто какой-то там… а почётный гражданин города Костромы и пал смертью храбрых…
— И мечта у него была…
— Ступай-ступай! С Богом! О мечтах потом…
Глава девятая
МЫ — РУССКИЕ!
(рассказ артистки цирка, гипнотезёрки и разведчицы Амаль Меретук)
Эрзерум — паршивый городишко, представляющий собой лабиринт кривых, плохо мощённых улиц, которые столь узки, что не везде видно небо. Из-за дурно работающей канализации вонь стоит неизбывная. В целом Эрзерум слишком похож на литературные описания средневекового Парижа. Кому же может такое понравиться? Дело могли бы поправить пейзажи окружающих городишко гор. Припомните наш Пятигорск или Владикавказ. Чистый прозрачный воздух, чистая вода, мягкая зима, не слишком жаркое лето — одним словом, климат прекрасный. К красотам природы прилагается плохо повинующееся властям разношёрстное население, отчасти плутоватое и почти поголовно воинственное. Я родилась с тех прекрасных местах и знаю, о чём говорю.
Эрзерум также со всех сторон окружают горные кряжи, однако пейзаж в зимнюю пору всегда туманен. Кажется, будто густые кучи облаков сползли с окрестных гор и опустились на крыши приземистых построек, создав своеобразный купол, не позволяющий чистому воздуху проникать на эти улички извне. Но порой случаются такие ночи, когда невесть откуда взявшийся штормовой ветер плачет и стонет в печных трубах, стучится в ставни, затягивая оконные стёкла сплошной изморозью. Такой ветер загоняет смрадные эрзерумские туманы на верхушки окрестных гор, где они и остаются до поры. А ты, проснувшись после ураганной ночи поздним зимним утром, обнаруживаешь воздух свежим, небо чистым, а под ногами вместо обычной грязи хорошо промороженные кочки.
Всё время моего пребывания в Эрзеруме я была всецело озабочена соображениями собственной безопасности, возвращаясь к мыслям о Ковшихе лишь время от времени.
Что может быть важнее собственной безопасности для человека такого, как я, с двойным дном?
Как позаботиться о себе, когда мир стоит на пороге больших потрясений, когда на относительно спокойную жизнь — а моя жизнь при "дворе" Камиля-паши была преисполнена спокойного благолепия — провидением отведено не более двух лет?
Конечно, у меня за подвязкой всегда припрятан вариант для маневра при самом плохом раскладе. А если б не так, то я, пожалуй, и не взялась бы. Но эрзерумский расклад лично для меня был наиболее благоприятным. Совсем иное дело — Адам. Тщеславие и страсть к опасным приключениям привели его к гибели. Геройская гибель на поле брани — что может быть пошлее, особенно если речь идёт о XX веке? Ещё хуже, из того же ряда — мученическая и безвестная смерть. Всё это не для Амаль Меретук, о нет! Амаль Меретук желает и может благополучно выживать при любых обстоятельствах. Разве не для этого дано ей ВИДЕНИЕ?
Итак, Камиль-паша, уверенный в том, что до наступления тепла, когда снег растает и весенняя влага просочится через почву в земные недра, бурных боевых столкновений на эрзерумском театре не будет, отбыл в Стамбул. Там он занимался устройством своих личных и семейных дел, уделяя мне внимание лишь в форме частых, наполненных нежностью писем. Среди прочих уверений, он клялся мне в том, что не расстаётся с моим подарком — поразительно безвкусным медальоном, изготовленным в одной из эрзерумских мастерских. Ответными письмами я уверяла его в своей особенной преданности и делу младотурецкой партии, и ему лично. Являясь женщиной здравомыслящей, я и думать забыла о доме на берегу озера Кючюкчек-мендже и в каждом письме умоляла Камиля-пашу не возвращаться в край высоких сугробов и обледенелых гор, именуемый Турецкой Сибирью.