Форт Далангез
Шрифт:
— Требование пристойности носит абсолютный характер. Офицер ни в коем случае не может иметь жену, не отвечающую представлениям о достоинстве офицерского звания. Вступление в брак без разрешения влечёт за собой дисциплинарное взыскание или увольнение со службы. Офицерам запрещается жениться на артистках или разведёнках, взявших на себя вину при разводе…
— А ты? Разве ты артистка? Разве Камиль-паша женился на тебе и ты с ним развелась?
— Камиль-паша жениться на мне не успел. Да и неизвестно, женился бы вообще, ведь его жена возражала против этого брака.
— Женатый жених? — Зимин рассмеялся. — Ну, ты и шутница! Ну и артистка! Жена ему разрешила!
— О да! — я одарила его самой обаятельной из своих улыбок. — Жёны правоверного мусульманина должны одобрить его выбор перед тем, как он женится в очередной раз.
Казаки переглянулись.
— Я бы сам женился на тебе, если б не был женат, — проговорил Медведев. — Моя жинка умеет обращаться с шашкой не хуже меня самого, и, пожалуй, случись что — тебе несдобровать, — добавил он не без самодовольства. — Её нельзя обижать, а по-хорошему договориться можно.
Медведев колебался. Долг и твёрдая вера в Иисуса Христа боролись в нём с греховной страстью. Я и сама бы предпочла Зимина, но девятка, шестёрка и джокер говорили о бессмысленности такого выбора. Сколько недель или месяцев он ещё проживёт? В каком из окопов, в какой из атак этой войны, грозящей затянуться на десятилетия, он падёт возможно безвестной смертью? А вот Медведеву, напротив, суждена долгая жизнь.
Мне удалось выпроводить их только после того, как было выпито всё вино. Зимин унёс с собой свою тоску, а Медведев тяжёлую думу о грядущем предательстве.
Через день вестовой принёс мне записку от Зимина. В записке подъесаул 2-го Кизляро-Гребенского полка требовал незамедлительного положительного ответа. Иначе… Нет, Зимин не грозил мне впрямую, учитывая мою только что полученную из собственных рук командующего награду. Однако записка Зимина содержала намёк на какие-то решительные действия.
В тот же день подъесаул 1-го Кизляро-Гребенского полка Матвей Медведев явился ко мне лично, но в комнаты не прошёл, а разговаривал со мной через окно, не сходя с седла. Желая сохранить честь перед Богом и людьми, я предприняла последнюю попытку отвадить его:
— Я не могу показать вам паспорт. Он остался с моими вещами в Трабзоне. Вы же знаете, что здесь, в Эрзеруме, я исполняла особую миссию в доме Камиля-паши.
— Знаю, — был ответ.
— Я хотела показать вам свой паспорт, чтобы оставаться честной.
— Да что там в том паспорте-то? Нешто отпечаток сатанинского копыта?
Упомянув Неназываемого, казак размашисто перекрестился. Ах, если б он знал, сколь недалеки от истины его догадки!
— Я видящая женщина. Такие, как я… далеки от Бога. Я никогда не хожу в церковь…
— Я так и думал. Тебя испортили, зачаровали, сглазили…
— Ну вот видите!
— …не перебивай, когда мужчина говорит! Я не знаю и не хочу вести подсчёт твоим грехам. Ты жила без защиты родичей, одна. Немудрено, что нашёлся подлец, готовый попользоваться сиротой.
Медведев умолк. Сгущающиеся сумерки и тень от огромной лохматой шапки скрывали от меня его лицо.
— Я готов на всё… — проговорил он после короткого раздумья.
— Ой ли?
— Что тебе надо? Скажи только! Доставить труп еврея в Кострому? Так я доставлю. Поеду с тобой куда захочешь. Могу хоть до Парижа. Могу в воду ледяную вниз головой или с обрыва на камни. Готов на такое, по сравнению с чем дезертирство — мелочь. Приказывай! Я получил трёхмесячный отпуск. Так что мой отъезд из Эрзерума никого не удивит. А там будь что будет!
— Раз так говоришь, значит, любишь?
Медведев молчал, раздувая ноздри. Борода его забавно топорщилась.
— Сначала надо добраться до Трабзона и сесть там на корабль. И помни: ты правильно промолчал, потому что любовь для меня пустое слово.
— Всё сделаю, — кивнул Медведев.
— Ты пойдёшь на дезертирство? Бросишь семью?
Он молчал. Так молчат люди, в душе которых совесть борется с любовью. Такая борьба причиняет страшные мучения человеческой душе. Жалкий, страдающий Медведев таращился на меня, словно в ожидании приговора. Застывшие слезы на его щеках превратились в ледяную корку, заиндевевшая борода встала колом, сделав лицо чудовищно некрасивым.
— Мне бы только на один день в станицу попасть. Договориться с моей Оксаной. Она добрая и развод даст. Я хочу жениться на тебе честно, так же, как хотел Зимин. Да и с дочерями надо попрощаться. На родительские могилы последний раз посмотреть. А там — айда! Сядем на любой корабль и поплывём куда захочешь, — говорил он, рыдая.
Я покачала головой. Не задавая лишних вопросов, он прочёл в моих глазах сомнение и сам заколебался. Я в смущении ждала его решения. Неужели мой разговорчивый дьявол на этот раз обманул меня и его пророчество не сбудется?
— Тут у меня две лошади. Даже удалось добыть дамское седло, — тихо проговорил Медведев. — И ещё две на смену и три вьючных мула. Лошади хорошие. На таких до Трабзона за три-четыре дня доберёмся. Соглашайся!
И я согласилась.
Эпилог
ДВА ГЕНЕРАЛА
Бульвар Об — извилистая улица меж рядами кипарисов и пышных кустарников. Пахнет, как в лавке колониальных товаров, лавром и гвоздикой. Время летнего зноя уже минуло. Скоро осень. Генерал в отставке Евгений Васильевич Масловский — человек в годах около шестидесяти, но подтянутый и крепкий — остановился возле калитки. Он посмотрел на небольшой домик с мансардой и террасой, на ухоженный садик за чугунной решёткой забора, на батистовые, в мелкий цветочек занавески. Масловский стряхнул с головы льняное кепи, перекрестился и снова закинул кепи на голову. Калитка скрипнула, и вот он на оббегающей дом дорожке. Там, на газоне под кроной платана, уже ждёт его командир, генерал от инфантерии Русской армии, Николай Николаевич Юденич. Старик сидит в огромном ротанговом кресле среди подушек. Вокруг него кофейный столик, этажерка с книгами и два ротанговых стула. Поза его неловка, искусственна. Цвет пергаментной кожи рук и лица свидетельствует о глубоком нездоровье.
— Жарко? — спрашивает Масловский, усаживаясь на один из стульев.
Он словно продолжает незаконченный давеча разговор, будто они и не расставались давеча с генералом, будто продолжали общаться мысленно и на расстоянии. В таком случае, к чему обычные приветствия? Юденич избегает их подобно Масловскому.
— Жарко… — тихо отзывается он.
— Душно?
— Душно, Женя, милый… Что так смотришь? Да, худо мне. И с каждым месяцем моей затянувшейся жизни такое худо наступает всё чаще и чаще. Заняться ли чем-нибудь, работать в саду — ничего не могу.