Французская новелла XX века. 1900–1939
Шрифт:
Не поздоровавшись, а может быть, поздоровавшись, но так тихо, что никто этого не слышал, вошла фермерша и стала накрывать на стол. Я узнал ее доброе загрубевшее лицо и хотел было подойти к ней, но она, низко опустив голову и не удостоив никого из нас взглядом, медленно расставила тарелки и сразу же вернулась в соседнюю комнату.
— Потом вы пойдете поговорите с ней, — сказал мне Боланд, — но смотрите, уломать ее не так-то просто.
Когда я вошел, она сидела у низенького окна с красными занавесками, наполовину закрытого китайскими астрами, которые росли в большом ящике, и с ожесточением шила; я сразу понял, что уломать ее мне не удастся.
Наконец
— Кто будет заботиться о нем? — говорила она. — И кто будет чинить ему белье?.. Уж не вы ли станете ходить за ним, если он захворает?.. В такой дали от нас, за сотни лье! Никогда в жизни он там не привыкнет! И никто не приедет навестить его… Что? Писать письма? Я не умею читать и не умею писать! — Не переводя дыхания, она продолжала: — Никогда мы не посылали наших мальчиков к чужим людям! Ни разу ни одного не отдали!..
А когда я смущенно возразил, что так хочет его отец, она сказала:
— Да он же пьет, он теперь человек пропащий! Нашли кого слушать!
Она бросила свое шитье и стояла, выпрямившись во весь рост, на свету у окошка. Тут я на мгновение увидел ее такой, какою она была, когда сам я был еще маленьким деревенским мальчиком, вроде Клода; я увидел, как она командует четырьмя служанками и управляется с целой тучей домашней птицы, как собирает на середину двора морс белых кур, медленно разбрасывает большие горсти зерна и, издавая протяжные призывные клики, которые разносятся далеко над освещенной полуденным солнцем деревней, заставляет сбегаться к ней по тропинке — сколько их? — две, три, четыре… семь запоздавших птиц!
Пока я с ней разговаривал, Боланд тщетно обшаривал окрестности фермы в поисках Клода.
— Спрятался, — сказал он с сердитым смехом. — Как в воду канул!
И в самом деле, до нашего отъезда маленького Боланда так и не смогли отыскать — то ли работники фермы были с ним в сговоре, то ли он — что более вероятно — забрался в одно из тех потайных местечек, какие знают только дети у себя дома, — забился под скирду соломы или в какую-нибудь яму на берегу реки. Может быть, полный молчаливого и упрямого протеста, он просидел там двое суток не евши, как в тот раз, когда учитель ни за что ни про что ударил его. А может, спрятавшись совсем близко, он злобно и насмешливо глядел, как наша маленькая компания уезжает ни с чем, и едва мы скрылись за поворотом, его уже видели среди работников фермы молча занимающимся каким-нибудь делом.
С началом затяжных октябрьских дождей мы покинули Коломбьер. Рано утром, когда с папоротников на склонах холмов еще капала роса, мы, идя пешком к железнодорожной станции, проходили Шеври.
Издали мы услышали пение: чей-то голос раздавался на широком поле, неподалеку от дороги, и все мы на минуту остановились и замолкли, вслушиваясь. Я хорошо знал эти крестьянские песни, песни труда: не поймешь, чего в них больше — радости или отчаяния; каждая из них — словно нескончаемый разговор охваченного зимним одиночеством человека со своим четвероногим другом. Но мне показалось, что еще никто и никогда не был столь безнадежно, столь мучительно одинок, как этот человек, чья заунывная песня плыла в воздухе так же медленно, как тащатся по борозде быки.
Это был Боланд. Мы слышали, как он на дальнем конце пашни окликнул животных и остановил плуг; за кустами звякнули цепи. Он подошел к нам.
— Малыш уехал в начале недели, — сказал он. — Мы все-таки решились. Только вот сегодня я получил оттуда дурные вести.
Он пошарил под курткой, вытащил из-за пояса сложенное вчетверо письмо и протянул его мне. Мальчик писал, что он никогда там не сможет привыкнуть, что ребята его бьют и что он хочет домой, «потому что папа сейчас пашет, и я знаю, что ему нужен помощник».
— Я ведь желал ему добра, — сказал Боланд, опустив голову, — ошибка вышла, что и говорить… О письме я никому не сказал ни слова, но, боюсь, моя хозяйка что-то подозревает.
В это время объявили о прибытии поезда. Мы услышали, как в долине на маленькой станции ударил колокол. Пора было расставаться с Боландом и двигаться дальше; мы постарались, как могли, утешить его. Еще долго мы так и не знали, что было на ферме Шеври после нашего отъезда. Но однажды Жан Мольн рассказал мне, что произошло потом.
В тот же вечер между фермером и его женой, когда оба они были в хлеву, разгорелся один из тех редких, но яростных споров, при которых окружающие стараются отойти в сторонку. Такие схватки ломают установленный порядок жизни и рушат царящее обычно в семье молчаливое согласие. Все перестают понимать, кто в доме главный, и служанка, привыкшая слушаться хозяйку, норовит не попадаться на глаза хозяину.
Такое смятение жители фермы испытывали всего дважды: первый раз, когда брат Боланда сошел с ума и бродил по участку, пытаясь поджечь скирды соломы, и второй — совсем недавно, — когда одна из служанок рассказала, что сам Боланд так и вьется вокруг нее.
В этот вечер, как и тогда, на ферме царил безмолвный, но глубокий разлад. Пастух, видя, что хозяйку трясет, хотел ей чем-нибудь помочь и забыл впустить в загон овец, которые долго толкались и блеяли во дворе. Потом самая старая из служанок, собираясь доить коров, в задумчивости забрела с подойником в руках вместо коровника на конюшню, и Боланд грубо спросил, чего ей тут надо. От этого старая женщина вконец расстроилась. По заведенному порядку, именно она каждое утро, вернее, каждую ночь, около трех часов, первая в доме поднималась и ставила на огонь воду для супа. На этот раз старушка проснулась как всегда, оделась, наколола щепок, развела огонь, налила воды в котел. Сгорбившись и низко опустив голову, она стояла, рассеянно глядя на воду, которая уже начинала закипать, и вдруг услышала, как бьют часы: пробило двенадцать раз. Была полночь. Она встала на три часа раньше.
Тушить огонь и ложиться снова уже не было смысла. Чтобы чем-то занять время, служанка решила взять фонарь и обойти ферму. Лил холодный дождь, и фонарь дважды задувало, но она, сама не зная зачем, упрямо зажигала его и шла дальше. Войдя в конюшню, где стоя дремали лошади, старушка встревожилась и стала водить фонарем вокруг, оглядывая стойло. Белой кобылы на месте не было. Под навесом не оказалось и старой низкой коляски.
Она сразу поняла, что фермерша уехала, и принялась ворчать что-то себе под нос. Потом она разбудила фермера, тот побежал за соседом, Жаном Мольном, и они вдвоем долго шлепали с фонарем по грязи, ища следы колес, но все смыло дождем.