Французская новелла XX века. 1900–1939
Шрифт:
Все мышцы его напрягались, маленькое тело трепетало, он прыгал высоко-высоко, потом скатывался кубарем чуть не до самой земли, и казалось, он — продолжение несчетных задетых им на лету ветвей, он мелькает в каждом просвете, где сквозь листву пробивается солнце, и всплывает в волнах зелени — веселая щепочка на отливе погожего дня.
Он возвращался с опушки родного леса, где осматривал буки и орешник в поисках подходящих припасов на зиму: орехи здесь поспевали раньше, чем вблизи его жилища.
Пришла пора запасаться провизией. Теперь белкам уже недосуг все дни напролет резвиться в вершинах дубов и елей, без конца гоняться друг за дружкой, играть в прятки среди ветвей, кувыркаться напропалую,
Туда он и возвращался после каждого похода с орешком в полуоткрытой маленькой пасти, из которой торчали двойняшки-лезвия резцов; он нес то крупное, желтое, гладкое ядро лесного ореха, то тяжелый, налитой буковый орешек, вынутый из лопнувшей треугольной чашечки со всей бережностью, на какую способен зверек с безошибочным чутьем и падежным опытом.
И сразу, все такой же веселый, неутомимый, он снова легкими скачками пускался в путь, только сначала аккуратно пристраивал добычу в кладовой: зимою он укроется в своем жилище и понемножку станет поедать эти припасы, а никчемную шелуху, от которой одна помеха, будет выбрасывать либо через узкую боковую отдушину, либо из главного входного отверстия — его можно открыть изнутри, а потом вновь прочно заделать и проконопатить мхом.
Так Вояка поступал в прошлом году и так будет поступать год за годом, а все жаркое лето он оставляет вход в свое жилье открытым настежь, чтобы оно получше проветрилось после долгой душной зимовки и осенью в нем снова была чистота и свежесть.
Лето он провел в своем полевом домике — в гнездышке из мха, которое по весне надо всякий раз подправлять: эта зеленая беседка, подвешенная меж ветвей дуба, служила Вояке приютом в пору любви.
Но едва бельчата подросли, вышли из-под родительского крова и рассеялись по лесу, Вояка возвратился к прежней жизни: теперь он опять был сам по себе; веселый, беззаботный, он кормился недолговечными плодами, что изо дня в день дарил ему лес, иной раз забирался на соседние лужайки и до отвала наедался дикой вишней, которую ведь впрок не запасешь, а изредка даже, как настоящий кровожадный хищник, загрызал в гнезде или просто среди ветвей застигнутую врасплох пичугу.
А чаще всего, радуясь жизни и погожему дню, он перелетал с ветки на ветку, рыжий комочек, будто подхваченный ветром; чуть дрогнет дерево, на котором он было примостился, — и он неудержимо брызнет прочь, будто большая яркая искра, будто огонек фейерверка, что вспыхнул под солнечными лучами в зеркальных озерцах листвы.
Он кормился там, где жил, и чаще всего — в одном и том же месте, под елями, что высились темным островком в море леса, — здесь он встречался с веселыми друзьями.
Они взбегали по огромным стволам, прямым, без единой ветки, почти доверху, — казалось, сама природа воздвигла эти мачты для нескончаемого праздника, открытого одним лишь обитателям леса, и на макушках среди ветвей гроздьями развесила призы победителям в состязаниях на храбрость и ловкость: шишки, тяжелые от семечек, до которых так лакомы белки. И зверьки то по очереди карабкались по стволу, то с пронзительными криками мчались наперегонки — на этих отвесных колоннах, на головокружительной высоте они чувствовали себя свободней, чем на земле: по ней они передвигались неуклюже, их длинные когти застревали в рыхлой почве.
Едва до белок доносился зов птицы или какого-нибудь зверька, они настораживались, повернув мордочку к ветру, чутко прислушивались и тотчас же спешили на голос, чтобы повстречать сойку Жако или сороку Марго, поразвлечься их болтовней, их играми, ласками или ссорами. Чаще всего белки пристраивались где-нибудь в развилинах ветвей и смотрели на всех сверху, сами почти невидимые: выглядывает одна только голова, да пушистый хвост распластан по спине или машет веером то вправо, то влево, чтобы обмануть врага, — ведь всегда надо опасаться нежданного нападения.
В этот день Вояка вышел из лесу; он пробежал по опушке, по большим замшелым, потемневшим и высохшим на ветру камням, что огораживали ее, как стеной, — бежал и спугивал ящериц: они грелись тут на солнце, но спешили юркнуть в свои убежища, стоило им завидеть в воздухе хвост торчком, выгнутую спину и голову, опущенную так низко, словно Вояка удирал от заслуженного наказания.
Он побывал в буках и орешнике, выбрал подходящий орешек и возвращался в лес верхами, по ветвям — воздушной дорожкой, самой привычной и удобной.
Тропинка начиналась как бы тенистой аркой, под стрельчатый свод ее врывался пламенный сноп солнечных лучей, а ее верхушку, — мост, переброшенный между темными упорами двух исполинских стволов, — окаймляли дрожащие перила яркого света. По утоптанной, плотно убитой, как гумно, земле потоком свежести струился ветер и шелестел листвой вдоль тропы; могучие корневища, обнаженные шагами людей, выступали из земли и пересекали тропинку, словно громадные змеи: узлы и наросты вздувались странными бородавками, головы и хвосты скрывались в мрачном переплетении колючих кустов, гнилых сучьев и опавших листьев. Изредка среди обломанных веток копошилась крыса, в зловещем ядовитом хаосе что-то подрагивало, шуршало, оттого что вскинулась острая морда или вильнул длинный хвост, — и еще явственней чудилось, будто в этой путанице узловатых тел таится недоброе подобие жизни.
Орешник и ольха росли здесь не так густо, но все же уцелели и образовали что-то вроде неплотного, с просветами, забора, — он ограждал тропу тонкой, хрупкой колышущейся цепочкой, кое-где ее звенья рассекла острым жалом коса, а местами оборвала, внезапно и мощно взметнувшись поперек, низко растущая ветвь бука или граба.
Солнце ласкало вершины деревьев и, словно нескромный друг, прокрадывалось в глубь высоких зарослей, стараясь проникнуть в их семейные секреты, — там и сям оно пускало, как стрелы, пытливые лучи, и они пробирались меж ближних, не столь густо покрытых листвою веток и распластывались на земле или вновь от нее отражались; но порою какой-нибудь дуб-исполин, один из тех ветеранов, что в ответе за судьбы леса, вскидывал могучую косматую ветвь, будто высылал под самое небо часового, и целомудренной ладонью заслонял сверху, от нескромных взоров, нечаянную наготу, заботливо охраняя сокровенные лесные тайны.
Вояка чутко ловил каждый звук, радовался солнечному лучу, полету птахи, жужжанью мошки; порой он замирал на кончике раскачавшейся ветви, приветствовал простор, бросал вызов пустоте, — и вновь изумительный, неправдоподобный скачок, мгновенная, как взрыв, разрядка мускулов — зверек взлетает много выше того места, куда метит, хвост вытянут во всю длину, лапки выставлены вперед, когти наготове, словно крепкие, надежные крюки, и он легко, изящно опускается точно в цель, пригибая пружинящие ветки.