Французская новелла XX века. 1900–1939
Шрифт:
Когда он отправлялся в путь, на тропинке все было тихо, а теперь тишина ожила: у подножья огромного дуба вдруг засвистал дрозд. Дрозд в неизменном безупречном фраке — строгий распорядитель на весенних концертах, но что понадобилось ему в такой неурочный час? Обычно он свищет на заре или в вечерних сумерках, размеренным щелканьем передает другим птицам дневной пароль и отзыв на ночь. Странно, почему он подал голос не вовремя! Надо взглянуть, в чем дело. И Вояка заторопился — он низко опустил голову, точно пострел-мальчишка, что прикинулся скромником, и порывисто наклонялся то вправо, то влево, вперед,
Вот Вояка примостился пониже на гибкой ветви, живо наклонился, зорким глазом оглядел пустоту, — как странно, ничего не видать, ничего больше не слышно! — и вдруг под дерево, на котором он сидел, кинулся огромный рыжий пес: задрал морду, яростно лает, шумно принюхивается… Испуганный его внезапным появлением и громкими воплями Вояка обезумевшей молнией метнулся в сторону, и в тот же миг раздался грубый человеческий голос и мирное море листвы, чуть колеблемой утренним ветерком, встревожил оглушительный грохот.
И тут Вояка ощутил: вокруг со свистом что-то пронеслось, как будто собака напустила на него стаю разозленных шершней — и они шквалом промчались мимо.
Кисточки на ушах Вояки взъерошились, хвост задрался на спину; от гнева и страха он защелкал зубами и помчался стрелой, во весь дух перескакивал с ветки на ветку, штопором вился по стволам, перелетал все дальше, выше, вверх, вниз, вкось, удирал сломя голову неправдоподобными прыжками: он сбивал со следа врага, который так напугал его громким лаем и грозился настичь опасным свистом… ведь Вояка видел только пса — и, вполне естественно и логично, ему одному приписал и гром выстрела, и свист хлестнувшего в листве свинца.
Окольным путем он ловко пробрался к своему жилищу, выложил там орех (он ухитрился не выронить свою ношу) и тотчас же скользнул на вершину соседнего дерева; здесь он укрылся в ветвях и стал внимательно всматриваться — что там творится внизу? — и вслушиваться в собачий лай, а лай все удалялся, и рассерженный, перетрусивший Вояка понемногу успокоился.
Как умудрился тяжеловесный зверь, который угрожал Вояке с земли, пустить ему вдогонку эту свистящую стаю? От нее пришлось удирать во всю мочь, со страха вся шерсть встала дыбом!
Но больше ничто не тревожило лесную тишину, и Вояка опять отправился на промысел — он скакал все той же привычной дорогой, и его стремительные, дерзкие прыжки словно разбивали стеклянный купол зелени, и солнце подглядывало в щелки, что приоткрывал ему на миг маленький сообщник.
Несколько дней прошло в мирных и радостных трудах — Вояка собирал добрую лесную жатву.
И опять он возвращался той же дорожкой, на сей раз в зубах он держал лесной орех и собирался уложить его в отделение кладовой, отведенное именно под это лакомство. Как вдруг что-то сухо щелкнуло, раздался еще какой-то гортанный звук — и Вояка от неожиданности мигом взлетел по стволу огромного дерева, под которым лежал его путь.
Он вскарабкался на нижние ветки, почувствовал себя в безопасности — обычные враги здесь его не настигнут, — остановился «посмотрел вниз. Там стоял чужак на двух лапах и внимательно его разглядывал. Вояка тотчас метнулся прочь, обогнул ствол граба, на котором очутился, и в свой черед стал разглядывать человека — при первом же угрожающем движении этого странного существа с разноцветной шкурой он пустится наутек, только его и видели! Ушел же он несколько дней назад от того горластого зверя!
Но человек не кричал, как собака, не кидался угрожающе на дерево, значит, он был не опасный; пожалуй, только чуть забавный, тем более что почти сразу он как будто съежился и стал ниже ростом.
С каждой минутой он словно все меньше угрожал, казалось, от встречи с Воякой он даже перетрусил. Изумленный Вояка не сводил с него глаз.
Тогда двуногий медленно поднес к плечу длинную трубку и уронил на нее голову, голова легла точно неживая, и он начал медленно, постепенно поднимать эту трубку к Вояке, а тот, нимало не встревоженный, смотрел на него и не шелохнулся.
Скоро трубка застыла неподвижно — и Вояка очутился лицом к лицу с черной дыркой, которая смотрела на него в упор, и с круглым глазом человека, пристывшего к своему оружию, — этот глаз тоже глядел на белку в упор, и Вояке стало не по себе, словно что-то заныло и странно дрогнуло глубоко внутри.
Он хотел бежать — и не видел опасности. Он не понимал, что с ним творится, тоскливо ему стало, что-то он чуял грозное — и все же не мог оторваться от странного зрелища, не мог отвести глаз, будто его заворожила эта круглая черная дырка, ее немигающий взгляд.
Все пристальней он смотрел, все тревожней высовывал вперед голову, притянутый бездной этого пустого взгляда и горящим человечьим глазом, который словно придавил его.
Где вы, полные кладовые, где вы, желтые лесные орехи, налитое зерно буковых орешков, мирные зимние дни в уютном тепле, в спокойном, надежном жилище высоко над землей!
Вояка чувствует — голова его отяжелела и ничего не соображает. Надо бежать, бежать! Вот сейчас он стряхнет колдовство, шевельнется, кинется прочь. Поздно! Из пустого глаза рванулась огромная красная молния, безмерное, безумное удивление пронзило маленькую лобастую голову, хлестнуло по горячему сердцу под белой шерсткой на груди злосчастного зверька — он подпрыгнул и кубарем скатился наземь, все еще сжимая в зубах круглое желтое ядро ореха, — маленькие челюсти стиснули эту добычу еще крепче, сведенные последним, всепоглощающим изумлением смерти.
Трудная проповедь
Мелотский кюре уже тридцать долгих лет пас ту маленькую паству, которую господь через своего архиепископа Жака-Мари-Адриена-Сезэра-Фюльжанса Майе поручил ему блюсти.
Те, кого в свое время он повенчал, уже состарились, кого окрестил — выросли, он похоронил многих дедов и бабок, наставил в вере не одно поколение сопляков, и, несмотря на неусыпную заботу и непоколебимую кротость, да, несмотря на все эти — и не только эти — качества, он уже давно видел, — и господу богу было известно, с каким сокрушением сердечным, — что вера медленно убывает, как вода в садке, когда иссякнет источник, и его церковь, милая его сердцу деревенская церквушка, с каждым воскресным днем пустеет.