Французская новелла XX века. 1900–1939

Пруст Марсель

— Мне больше всего нравится Париж! — сказала она, неожиданно погрустнев.

Он принялся расхваливать Париж, где прожил полтора месяца. Как он ее понимает! Пройдя бульвар Рас-пайль, выходишь прямо на бульвар Сен-Жермен, а в двухстах метрах оттуда площадь Согласия, напротив церковь св. Мадлены, напротив церкви — палата депутатов, Дом инвалидов; напротив Дома инвалидов — мост Александра III. Все улицы вымощены булыжником; и все это сделано меньше чем за полгода! Но что касается его лично, ему больше нравится Женева.

Они замолчали, потому что замолчали все на веранде: свет уже начал меркнуть, и пейзаж тоже стал зыбким, расплывчатым, как проекция диапозитива, когда ее только еще наводят

на фокус. Северный ветер — все, что осталось от ушедшей зимы, — разыскал где-то опавшие листья, и они бежали за ним вдогонку и разом останавливались, как только останавливался он, проявляя такую же сообразительность, что и старые дамы, пытающиеся догнать трамвай. Соловей в неровном полете вышивал зигзаги на сосняке. Местами уже затемненная, словно меняющая кожу, дорога, вившаяся вокруг холмов, устало разжимала объятия. В затихшем саду сильней ощущалась уединенность. Коко улыбалась смотрителю, он передавал ее улыбку Люлю, она передавала ее своему соседу — так передают по кругу кольцо, играя в веревочку; г-жа Блебе переходила от группы к группе и то и дело заливалась серебристым смехом, должно быть, чтобы не потеряться, вроде коровы, которая то и дело гремит колокольчиком. В воздухе веяло чем-то необычным. Вдруг вспоминалось, что на свете есть не только безик, и солнце, и наша Франция, но еще и Италия и Тироль, что за четыре часа поездом можно доехать до гор, где лежат сказочные озера, такие глубокие, что утесы высотой в двенадцать тысяч футов отражаются в них до самой вершины; где вспугнутое пистолетными выстрелами эхо, как серна, прыгает с уступа на уступ; где, будто в панораме, проходят виды тех мест, по. которым отступали войска генерала Бурбаки, оттесненные к швейцарской границе; где при мысли о наших бедных солдатиках в киверах с бледно-зелеными помпонами невольно вспоминается яблоко на голове сына Вильгельма Телля. Надвигавшаяся справа гроза никого не пугала, никто не встал бы со своего складного стула, даже если бы самая красивая женщина департамента прошла мимо, потупясь, опустив, словно виноградные листья, ресницы на сулящие блаженство глаза, никто не встал бы, даже если бы прошла самая красивая женщина в мире.

Так знайте же, она прошла по дорожке мимо террасы, прошла с охапкой вереска, встряхивая ее, чтобы сбросить увядшие цветы. И ее божественная грудь вздымалась скорее от биения сердца, чем от дыхания.

— Это новая аптекарша, — объявил инспектор так же бесстрастно, как в оратории исполнитель речитатива возвещает, что самаритянка близко, уже в двадцати, уже в десяти шагах, что она вот-вот появится.

Смотритель дорог зачарованным взором провожал неземное видение, не замечая того, что между соснами виднелось уже только ее платье, да что я говорю — платье, — только небо.

— Она совсем девочка, такая худенькая, — сказала г-жа Блебе.

— Она только кажется худышкой, — возразил инспектор.

Все равно, как ее ни назови — девочкой или худышкой, но если бы наутро ее нашли задушенной, американские детективы несомненно признали бы за убийцу смотрителя дорог, потому что его изображение навсегда запечатлелось у нее на сетчатке.

— Исчезла, совсем исчезла, — шептал он, но так громко, что дамы встрепенулись и уставились на него беспокойным взглядом. Пенсне у него на носу дрожало, как дрожит образок на сердце у первопричастниц. Коко, задетая за живое, отняла руку, он не стал ее удерживать, только крепче сжал губы, а инспектор продолжал не спеша все так же монотонно рассказывать биографию аптекарши:

— Она родилась в Ла-Шатре, как Жорж Санд. Ее можно принять за шатенку, но на самом деле она брюнетка. Кто ее мать? Мать ее была акушеркой.

Коко вскрикнула: по ее бархатной юбке полз паук. Прерванный на полуслове, старик инспектор рассердился, решив, что Коко усомнилась в достоверности его рассказа, и, повернувшись к ней, сказал:

— Говорю вам, ее мать была акушеркой — не какой-нибудь бабкой-повитухой.

Он слишком поздно убедился в своей ошибке. Последовало ледяное молчание, тем более неприятное, что на Коко напал неудержимый смех, и, не решаясь закрыть лицо руками, она только кудахтала. К счастью, фоксу г-жи Дантон показалось, что в одном из гостей он узнал своего исконного врага, и под его громкий лай инспектор осмелился уточнить:

— Ее мать была акушеркой в Шатору. Это она принимала Эжена, крестника г-жи Ребек. Она отлично знала свое дело, роды у нее всегда проходили удачно. Умерла она лет двадцать тому назад, произведя на свет нашу аптекаршу.

Господин Пивото рискнул пошутить, но весьма осторожно, рискнул, так сказать, ставкой в двадцать су.

— Пожалуй, мы все, кроме моей жены, не обошлись в свое время без акушерки и без бабки.

Дело в том, что г-жа Пивото родилась в поезде, между Ла-Мот-Бевроном и Монтаржи. Она улыбнулась мужу не без благодарности и не без гордости, вспомнив, как удивлялись учительницы в пансионе, когда, заполняя список представленных к награде учениц, спрашивали о месте ее рождения.

Госпожа Блебе пожалела аптекаршу:

— Бедняжка!

Госпожа Блебе жалела всех на свете: волов, потому что на них надевают ярмо, ос, потому что их давят, бедненький мед, потому что его кушают; жалела не ради того, чтобы пожалели и ее тоже, а просто по привычке и еще, может быть, чтобы не усложнять своих чувств, так же как находила во всем, что нюхала, запах гелиотропа и во всем, что кушала, — вкус орехов. Но смотритель, не подумав, угрожающе запротестовал:

— Почему «бедняжка»? Позвольте узнать, почему «бедняжка»?

Госпожа Блебе остолбенела от неожиданности. Солнечный свет, мирные и привычные звуки вдруг стали для всех так же невыносимы, как рыночный галдеж для больного. Г-жа Блебе даже позабыла пожалеть смотрителя дорог, и ветер играл волосами на ее голове и цветами на ее шляпке, принимая их за живые. От дуновения воздуха отмахивались, как от мошкары. Голос инспектора звучал так фальшиво, что фокс г-жи Дантон не выдержал и завыл; он замолчал, только когда инспектор нагнулся и, сделав вид, будто отколупнул от ковра кусочек рисунка, запустил его, как камешек, на лужайку, видимо ожидая, что он отскочит рикошетом. Одна г-жа Ребек, понимая, к чему обязывают светские приличия, молча, закрыв глаза, горевала.

«Влюбился, — думала она. — В кого влюбился: в аптекаршу! И это не меньше чем на полгода. Если он женится на Коко, еще ничего не потеряно. Но упаси бог, если он остановит свой выбор на старшей!»

II

Смотритель дорог в сопровождении папаши Беноша, старшего дорожного мастера, совершал еженедельный обход. Они шли по национальной дороге, как корабль идет по течению, шли не отдавая себе в том отчета, а в деревнях сами собой замедляли ход, как корабль в шлюзе. Они инспектировали кучи щебня, не глядя на них. Только папаша Бенош вдруг начинал думать. Он думал: «Какой отличный денек!»

И всякий бы это подумал: в небе — три-четыре розовых облачка да несколько стаек скворцов, которые с упорством осы, бьющейся о стекло, ударялись о горизонт. Телеграфные столбы гудели так, словно из всех кантонов сразу слали телеграммы, поздравляя с таким отличным деньком. Упрямый ветер стряхивал, сбрасывал с деревьев жару, и она тут же прицеплялась к прохожим. Папаша Бенош пробовал дремать на ходу, но ничего не получалось: в своей нагретой солнцем голове он вынашивал новую мысль. Он думал: «Отличная дорога!»