Французский поход
Шрифт:
— И что, каждое утро граф де Брежи заставляет его швырять камни вниз, на тридцать три шага? — решила завершить их странный разговор королева.
— По вечерам — тоже. Тридцать три.
— Утром и вечером? Каждый день? Вот уж не думала, что граф настолько жесток, пусть даже по отношению к сему отпетому злодею, — покачала головой Мария-Людовика.
— Почему жесток? Дело не в жестокости, — задумчиво проговорил Кржижевский.
— Но третий год подряд подвергать человека такому испытанию! Это же сатанинская пытка.
Поручик про себя улыбнулся. Он прекрасно понимал, что королева говорит это не из жалости
— Ну, шаги при этом, как вы уже могли заметить, не имеют для Кшаня никакого значения, — возразил Кржижевский. отворяя королеве дверь, ведущую во двор. — Этот уголовник может бросать их как угодно. Все равно камни скатываются к гробу, который всегда виден ему.
— Но в этом саркофаге или гробе… действительно нет чьего-либо тела? Вы опять что-то скрываете от меня, Кржижевский. Вы постоянно что-то скрываете от меня! — с возмущением повторила королева, давая понять, что он теряет доверие, и что это должно пугать ее. — Что-то скрываете, чего-то не договариваете… Неужели не знаете, чем это заканчивается для людей, пытающихся так вести себя с королевой?
— Уверяю вас, он пуст. Но поскольку вы все равно не поверите, то потребуйте заверений у самого графа де Брежи.
— Вы постоянно пытаетесь выставить графа в невыгодном для него свете. Вы давно пытаетесь сделать это, Кржижевский. Но только сегодня я по-настоящему изобличила вас, потому что убедилась.
— Граф меня совершенно не интересует.
— Уж не из ревности ли? А, поручик? — продолжала вести свою роль Мария Гонзага. — Неужели из ревности? Признайтесь! — И то, что отразилось на ее лице, было уже не улыбкой королевы, а оскалом хищницы! Видя его перед собой, Кржижевский не решился бы объясняться королеве в любви даже под пытками, на костре, когда терять действительно было бы нечего.
— Из ревности я поступал бы иначе, — собрал в кулак всю свою волю уже изрядно испугавшийся поручик. Уж он-то знал коварный нрав своей повелительницы, он знал…
— Как именно? — с чисто женским любопытством допытывалась Мария Гонзага. — Как вы поступали бы, если бы вдруг почувствовали что-то похожее на… ревность? — лишь в последнюю минуту опомнилась королева.
— …А что касается шагов, — откровенно проигнорировал поручик это любопытство уже не королевы, но женщины, — то уверен: сам Кшань вряд ли догадывается, что их тридцать три. Шаги отсчитал сам граф. Он-то всегда помнит, что их там именно тридцать три.
— То есть он решил, что Кшань, сам того не ведая, обязан пронести потом каждый из этих камней тридцать три шага, дабы поднять наверх? Не посол, а палач-иезуит. Поздравляю, поручик: создавая отрицательное мнение о де Брежи, вы все-таки добились своего.
33
На несколько мгновений Вуйцеховский застыл со свитком в руке. Он опять готов был демонстративно онеметь. Корецкий выбивал его из роли, он буквально разрушал ее своими совершенно нелепыми вопросами.
— Неужели вы действительно полагаете, что его величество обязан знать обо всем, что делается в королевстве и за его пределами, именем короля? Не будьте же наивным, майор! — сделал он ударение на слове «майор».
— Ну, хотя бы канцлер? Иначе чего стоит ваша бумага?
— Канцлер, — почти расхохотался
— Хотя, конечно же, имеет.
— Абсолютно никакого…
— Так имеет или не имеет? — уже более жестко поинтересовался Корецкий, заподозрив, что ему хотят всучить поддельную грамотейку, которая ровным счетом ничего не значит.
— Когда понадобится, он узнает о ней. И будет иметь удовольствие… Только это уже наша забота. А пока — берите грамоту, Корецкий, а сомнения оставьте нам. Мы знаем, как распорядиться этим товаром. Но мы также знаем, как распорядиться грамотой, которую неблагодарно отвергли, — поучительно намекнул он. — Ничто так не карается в этих стенах, майор, как обычная неблагодарность.
«Не только грамотой распорядиться, но и тем, кто неблагодарно отказался от нее, отверг, — досказал Корецкий то, что тайный советник предпочел оставить за текстом, но не за смыслом разговора. — Если грамота действительно поддельная, пусть по этому поводу объясняется тот, кто вручил ее».
— И позволю себе напомнить, господин Корецкий, что в ваших жилах течет тринадцать наперстков украинской крови.
— Какие еще «тринадцать наперстков»?! — нервно потряс кулаками Корецкий. — Я уже сто раз объяснял, что в моих жилах течет только польская кровь. Только польская, польская! Все остальное — вымысел врагов.
— Зачем так сразу отрекаться? Иногда не стоит отрекаться даже от вымыслов. Поверьте тайному советнику канцлера и короля. В государственных делах не существует более надежных источников истины и более веских аргументов, чем вымыслы. Пусть даже самые нелепые.
— Не знаю, не знаю! Мне также трудно поверить в это, как и в свои «тринадцать наперстков» украинской крови.
— Не превращайте их в тридцать, — прозрачно намекнул Вуйцеховский на библейские сребреники. — А что касается вымысла… Любой документ можно оспорить, поставить под сомнение или просто уничтожить. Но кому и когда удавалось оспорить, и тем более уничтожить, вымысел? Смешно! Тринадцать наперстков украинской крови… Да любой казачий сотник, узнав о них, утрет слезу и полезет к вам с поцелуями. А потом, во время казачьего совета, проголосует хоть за полковника, хоть за кошевого атамана, а хоть за «гетмана всея Украины» пана Корецкого.
Заглянул секретарь. Очевидно, хотел напомнить тайному советнику о каком-то важном деле, которое тот мог упустить из вида, увлекшись разговором с майором Корецким, однако тайный советник резко повел подбородком: сгинь!
— Нет, выдумают же: тринадцать наперстков украинской крови! — поспешил еще раз, теперь уже полушутя, возмутиться советник посла.
В душе он, конечно, готов был согласиться с этим «вымыслом», тем более что, если по правде, украинской крови у него наберется значительно больше, на все тридцать, как справедливо намекнул тайный советник. Но он-то всю жизнь отрицал это! Он всю жизнь, как на лютого врага, смотрел на каждого, кто осмеливался заподозрить в нем эти «тринадцать наперстков».