Французский поход

Сушинский Богдан Иванович

Оглянувшись, он увидел, что чуть позади уже встали плечом к плечу сотник Гуран и, как всегда мрачный, оруженосец Улич со своим устрашающим копье-мечом.

— Они все должны быть там, — прошептал шляхтич со шрамом, бледнея, и кивнул в сторону плахи. — Все, как один, — добавил он, уже почувствовав, что рука его свободна. — Проклятое казачье, это оно погубило Польшу.

— Оно еще только погубит ее, если государственные мужи Польши не возьмутся за ум, — как можно спокойнее ответил Гяур на ломаном польском. — Неужели вы не понимаете, что ведете себя в Украине, как варвары?

Тем временем, заметив, что казаки затеяли ссору с поляками, обреченный оттолкнул палача и бросился на стоявшего

рядом офицера. Прежде чем тот успел схватиться за саблю, Голытьба придержал кандалами его руку и сильным ударом головой в лицо буквально снес его с помоста.

— Наши полки еще придут сюда! — закричал он, принимая на цепь удар сабли какого-то конвойного. — Они придут! — рванулся туда, где стояли Хмельницкий и Сирко.

Однако спрыгнуть с помоста ему не дали. Навалились, скрутили…

— Прощайте, братове! — крикнул Голытьба, когда трое дюжих конвойных тащили его к плахе. — Я не последняя сабля в Украине! Видит Бог, не последняя сабля!

— Не последняя, это святая правда! — решительно произнес Хмельницкий и, резко повернувшись, начал выходить из толпы, пробираясь сквозь гурьбу улан. Видя перед собой полковника, те почтительно расступались.

Вслед за ним, воинственно держась за рукояти сабель, протискивались Гяур, Сирко и Гуран. Последним, поведя мощным плечом перед самым носом вспыльчивого шляхтича и презрительно смерив его взглядом, ушел со своим копье-мечом Улич.

36

— Ты ведь уже не первый день в Варшаве, Богдан, — обратился Сирко к Хмельницкому, как только они оказались на какой-то узкой варшавской улочке, в конце которой их ждали карета и оседланные кони. — Наверное, знал, что атамана Голытьбу привезли в столицу и что его собираются казнить?

— Однако не знал, что казнь устроят именно здесь, в назидание нам.

— Неужели действительно ради нас?

— Не верю я в такие случайности.

— Почему же не решился попросить короля или хотя бы канцлера Оссолинского о помиловании этого рубаки? Что ни говори, а теперь ты — генеральный писарь войска реестрового казачества. Все помнят, как король принял тебя, когда ты вступился за Ивана Сулыму [19] .

19

Иван Сулыма — гетман запорожских казаков. За походы в Крым и борьбу с турками награжден был Золотой медалью Папы римского Павла V. Казнен в 1635 году в Варшаве как руководитель восстания против Польши.

— Но помнят и то, — резко ответил Хмельницкий, — что спасти Сулыму, которого казнили здесь же, в Варшаве, мне так и не удалось.

— Тогда все складывалось слишком скверно для него. Говорят, король и сам не хотел отдавать его палачу. Но ничего не мог сделать: сам турецкий султан требовал его казни.

— Да и шляхта тоже простить ему не могла. Но дело даже не в этом. Злые языки твердят, что, вместо помилования Сулымы я на самом деле выпрашивал себе повышение в чине. Потому, дескать, и вознесся из безвестного полкового писаря — в генеральные писари реестровых казаков; из сотника — в полковники.

— Я и говорю: не знают на Сечи, как неудачно для Сулымы складывалась тогда ситуация в Варшаве, при дворе короля и в сейме. Коронный гетман Конецпольский, возомнивший себя после победы на Днестре, над турками, великим полководцем, сам готов был отсечь ему голову.

— А что, Конецпольский — неплохой полководец, — вмешался в их разговор сотник Гуран. Возможно, только для того, чтобы увести Хмельницкого от неприятной для него темы. — Тут нужно быть справедливым. И турки его уважают.

— Да, это по его требованию,

поддержанному сенаторами сейма, турецкий султан вынужден был казнить командующего войсками, потерпевшими поражение под Хотином, — софийского беглер-бека Аббаса-пашу Эрзерумского, — мрачно согласился Хмельницкий. — Однако, выполнив это условие перемирия, султан в то же время выставил свое: казнить кого-то из видных государственных преступников Польши, кто своими действиями пролил немало турецкой крови. Так вот, Сулыма как раз и оказался таким преступником… В последние годы его одинаково ненавидели и турки, и поляки. Особенно после того, как отряд Сулымы разрушил их крепость Кодак.

— Голытьба не сумел насолить им столько, как Сулыма, — все еще не сдавался Сирко. — Он не той славы сын. Ну да, видно, так уж ему на роду написано было.

Приблизившись к карете, Хмельницкий сел в нее, движением руки приглашая других полковников последовать его примеру. Гуран, Улич и поджидавший у кареты ротмистр Хозар должны были составить их конный эскорт.

— Понимаешь, Сирко, — неожиданно вернулся к их разговору генеральный писарь, — канцлер тоже ждал, что я буду просить за Голытьбу. Еще как ждал. И я действительно чуть было не подался в ходатаи, но вовремя узнал от одного знакомого шляхтича, что, как бы я ни просил, приказ короля отменить уже никто не сможет.

— Кроме самого короля, — напомнил ему Сирко.

— Увы, даже сам король. Потому что не решится пойти против воли многих сенаторов. А значит, просьбами своими я лишь унизил бы и славного казака Семена Голытьбу, вечная ему слава, и себя, и весь люд казачий.

— Наверное, так оно и случилось бы.

— Каждому ясно, что ни мы польскую шляхту, пришедшую в Украину «с огнем и мечем», ни шляхта нас — щадить не собираемся. И продолжаться это, по всей видимости, будет до тех пор, пока Польша и Украина не станут выступать перед всей Европой, как равные государства. А ведь каким сильным был бы союз этих государств! Не страшны были бы ему ни Турция, ни крымская орда, ни все прочие недруги.

Объединить эти два государства под рукой великого киевского князя? — усомнился в возможности такой унии Сирко. — Правда, говорят, что когда-то об этом мечтал еще Северин Наливайко. Но лишь в начале своего восстания. Со временем у него появились иные замыслы, более достойные сего рыцаря.

— О, нет, — покачал головой Хмельницкий. — Оказаться под рукой, пусть даже королевской, Киева… Шляхта Польши скорее покончит жизнь массовым ритуальным самоубийством, чем согласится на это.

— А разве наше, украинское, рыцарство когда-нибудь сумеет смириться с этим?

Они молча взглянули друг на друга. В их взглядах явственно просматривались решимость воинов, но безысходность заведших себя в тупик политиков.

— Так что ж нам, так и ходить во все века друг на друга с «огнем и мечем»? — первым дрогнул Хмельницкий. — Так и будем истреблять цвет рыцарства своего, цвет европейского рыцарства [20] в бессмысленных войнах?

Сирко задумчиво помолчал, потом вдруг вынул из ножен саблю и, держа перед собой оголенный клинок, словно священник Библию, решительно и почти торжественно произнес:

20

Упоминание о рыцарстве здесь не случайное. Хмельницкий, Сирко, многие другие гетманы и атаманы приравнивали Запорожское казачество к рыцарскому ордену. В своих обращениях к сейму Речи Посполитой, польскому королю, монархам других государств они требовали официально признавать за ними право рыцарской чести, а также право на дворянско-рыцарские привилегии.