Франсуа де Ларошфуко. Максимы. Блез Паскаль. Мысли. Жан де Лабрюйер. Характеры

Блез Паскаль

Последователь философа-материалиста Гассенди, возглавлявшего в середине века течение французского либерализма, Мольер в полном соответствии с моральной доктриной своего учителя отождествляет естественное с разумным и нравственным. Вольнодумство Мольера, основанное на философском материализме Гассенди, позволило ему в борьбе против пороков общества, и в частности – против лицемерия и ханжества, дойти до понимания глубокого противоречия между принципом следования природе и христианским учением. Мольер великолепно знал и другую сторону в истории либерализма XVII века. В комедии «Дон-Жуан», наделив своего героя чертами французского аристократа, он показывает типичное для аристократического общества поверхностное н, по существу, искаженное понимание вольнодумия. Либерализм начинает отождествляться в этой среде с непризнанием земных и небесных авторитетов и каких бы то ни было законов морали и этики. Проблеме либерализма и характеристике вольнодумцев Лабрюйер посвящает последнюю главу своей книги – «О вольнодумцах». Учение Гассенди осталось чуждым Лабрюйеру. Будучи приверженцем картезианской философии и к тому же религиозным человеком, он не смог преодолеть философского дуализма. «Предположим, что я обязан своим существованием только силам всеобъемлющей природы, которая всегда, даже в бесконечно отдаленные времена, была такой же, какой мы видим ее сейчас. Но эта природа может быть либо только духом, и тогда она – бог, либо материей, и тогда она не способна создать мою душу, либо, наконец, соединением духа № материи, и тогда духовное начало в ней я именую богом» («О вольнодумцах», 37).

В изучении человеческой психологии, так же как и в основных вопросах философии, Лабрюйер исходит

из рационалистического метода Декарта, не признавая учения Гассенди, в котором законы психики сводятся к механическому передвижению атомов. «Предположим, что все материально и мысль моя, равно как и мысли других людей, представляет собой лишь следствие особого расположения частиц материи. Кто же тогда привнес в мир мысль о вещах нематериальных?»- спрашивает Лабрюйер («О вольнодумцах», 40). На вопросы такого рода он не мог получить ответа ни в одном из философских учений XVII века во Франции. Лишь в XVIII веке энциклопедисты во главе с Дидро начинают разрабатывать учение о высокоразвитой материи и ее атрибутах. Отвергнув философский либерализм, Лабрюйер говорит лишь о тех вольнодумцах-аристократах, которые считают, что «людям известного звания, широты ума и воззрений не к лицу бесхитростная вера, свойственная ученым и простонародью» («О вольнодумцах», 5). В своей критике беспринципности и распущенности вельмож, именующих себя либертинами, Лабрюйер полностью солидаризируется с Мольером. В его нетерпимом отношении к аристократическому аморализму, в какой бы форме он ни проявлялся, звучит та же гневная нота, которая столь характерна для Мольера и которая могла появиться только у писателей с ярко выраженной третьесословной идеологией. Немногочисленные высказывания Лабрюйера о народе, то есть о положении крестьянства, о контрастах между жизнью высших и низших слоев общества и, наконец, о своем отношении к народу, чрезвычайно важны. Они дают ключ к пониманию точки зрения Лабрюйера на высшее общество, помогают раскрыть основу его творческого метода и определить место писателя в радикальном буржуазно-демократическом течении внутри классицизма.

В «Характерах» Лабрюйера нет специальной главы, посвященной народу. Композиция книги, ее деление на главы – «О житейских благах», «О столице», «О дворе», «О вельможах» и другие – полностью соответствует сатирическому содержанию произведения. В аристократической среде, при дворе, в кругах высшего чиновничества, в мире откупщиков и финансистов Лабрюйер видит средоточие наиболее страшных пороков, свойственных веку. Описанию высших кругов общества Лабрюйер и отводит центральное место в книге. Тема народа раскрывается в принципиально ином плане: Лабрюйер не описывает нравы низших слоев общества, он ставит вопрос о положении народа, о его судьбе в абсолютистском государстве. Мысль о народе присутствует везде. В сатирических портретах вельмож и священников, судей и откупщиков подчеркивается контраст между их привилегированным положением и страшной участью основной массы бесправного населения Франции. «Шампань, встав из-за стола после долгого обеда, раздувшего ему живот, и ощущая приятное опьянение от авнейского или силлерийского вина, подписывает поданную ему бумагу, которая, если никто тому не воспрепятствует, оставит без хлеба целую провинцию. Его легко извинить: способен ли понять тот, кто занят пищеварением, что люди могут где-то умирать с голоду?» («О житейских благах», 18). Иронический тон в такого рода характеристиках часто уступает место глубокому возмущению. Сатирический портрет перерастает в филиппику против тех, кто, с точки зрения Лабрюйера, должен осуществлять духовное и светское руководство народом в «разумном государстве». «Этот свежий, цветущий, пышущий здоровьем юноша- сеньор- целого аббатства и обладатель десятка других бенефиций, от которых получает сто двадцать тысяч ливров дохода. Он купается в золоте, а рядом семьям ста двадцати бедняков нечем обогреться зимой, нечем прикрыть наготу и порою даже нечего есть. Их нищета ужасна и постыдна. Какая несправедливость!» («О житейских благах», 26). В словах Лабрюйера о французском крестьянстве протест против чудовищной эксплуатации тружеников земли нашел свое наиболее открытое и сильное выражение: «Порою на полях мы видим каких-то диких животных мужского и женского пола: грязные, землисто-бледные, иссушенные солнцем, они склоняются над землей, копая и перекапывая ее с несокрушимым упорством; они наделены… членораздельной речью и, выпрямляясь, являют нашим глазам человеческий облик; это и в самом деле люди. На ночь они прячутся в логова, где утоляют голод ржаным хлебом, водой и кореньями.

Они избавляют других людей от необходимости пахать, сеять и снимать урожай и заслуживают этим право не остаться без хлеба, который посеяли» («О человеке», 128). Наряду с лучшими баснями Лафонтена, посвященными той же крестьянской теме, этот отрывок из «Характеров» прочно вошел в историю общественной мысли Франции. Через столетие после его написания ои обрел новую жизнь в период французской революции, когда он был использован как призыв к борьбе против нечеловеческих условий жизни француз’ ского крестьянства. На это описание ссылается Пушкин в своем «Путешествии из Москвы в Петербург». Пользуясь методом сравнения между людьми разных социальных положений и различных моральных качеств, Лабрюйер приходит к интересным выводам. Дурными или хорошими люди делаются не в силу своих природных задатков, а под влиянием тех условий, в которых они живут. Наряду с пороками, которые «заложены в нас от природы и усугублены привычкой, бывают и такие, которые мы приобретаем, хотя они нам не присущи» («О человеке», 15). Рационалистический тезис об извечности законов психологии уступает место изучению человеческого характера в определенной среде. В знаменитом сравнении вельмож и народа дается не индивидуальная, а чисто социальная характеристика: «Человек из народа никому не делает зла, тогда как вельможа никому не желает добра и многим способен причинить большой вред… У народа мало ума, у вельмож – души; у первого-хорошие задатки и нет лоска, у вторых-все показное и нет ничего, кроме лоска. Если меня спросят, кем Я предпочитаю быть, я, не колеблясь, отвечу: Народом» («О вельможах», 24). Заключительная часть этого пассажа очень важна для понимания идейной и художественной направленности книги. Первым из наиболее значительных моралистов XVII века Лабрюйер заявил о своем желании принадлежать к народу. Эта четкая социальная ориентация придает страстный разоблачительный характер сатире Лабрюйера на высшее общество и сближает его в большей степени с Мольером и Лафонтеном, чем с создателями моралистической прозы XVII века Паскалем и Ларошфуко.

В сатирических портретах придворных, вельмож, католических проповедников, чиновников и откупщиков Лабрюйер показывает общество в его различных аспектах. С большим мастерством снимает писатель ореол величия с дома монархов, пышность которого должна была внушать почтение народу. «Если смотреть на королевский двор с точки зрения жителей провинции, он представляет собой изумительное зрелище. Стоит познакомиться с ним – и он теряет все свое очарование, как картина, когда к ней подходишь слишком близко» («О дворе», 6). Тонкое сравнение, переходящее в метафору, делает понятной причину разочарования, которое рождается при знакомстве с придворной жизнью: «Двор похож на мраморное здание: он состоит из людей отнюдь не мягких, но отлично отшлифованных» («О дворе», 10). Двор – царство страшных пороков и холодной учтивости, он привлекает и пугает, заставляет вступать в опасную игру «жадных, неистовых в желаниях и тщеславных царедворцев» («О дворе», 22). Описывая двор, ставший центром притяжения столичной и провинциальной аристократии, Лабрюйер останавливает ¦свое внимание не столько на развращенности придворных нравов, сколько на моральной деградации высших кругов общества во главе с наиболее родовитой знатью. Лишенные своих старых феодальных привилегий, прикованные к подножию трона, французские гранды стремятся вознаградить себя ложным величием за утерю реального политического главенства в государстве. Спесь извращает психологию не только вельмож, но и аристократов, не только дворянства крови, но и привилегированной части буржуазии – дворянства мантии. Для поддержания престижа своего имени французский аристократ рискует состоянием; он готов для этой же цели пойти на любую подлость. При дворе идет страшная борьба за должности, но «человек, получивший видную должность, перестает руководствоваться разумом и здравым смыслом… сообразуясь отныне лишь со своим местом и самом» («О дворе», 51). Двор развивает низкие инстинкты, ибо наиболее тщеславные люди чувствуют себя ничтожными перед волей самодержца. «Люди согласны быть рабами в одном месте, чтобы чувствовать себя господами в другом» («О дворе», 12). С редким для писателя-рационалиста

историческим чутьем Лабрюйер раскрывает те явления, в которых находит свое отражение политика абсолютной монархии и связанные с нею глубокие общественные процессы. Первым из писателей-классицистов Лабрюйер создает четкое представление о паразитизме двора, о пустоте и никчемности жизни, «которая целиком проходит в приемных залах, в дворцовых подъездах и на лестницах» («О дворе», 7). Паразитизм – явление не новое в истории французского королевского двора, его в какой-то мере сознательно культивировал Людовик XIV, заинтересованный в том, чтобы превратить феодала в царедворца. Однако именно в 80-90-е годы, то есть в период крутого поворота монархии в сторону реакции, это явление становится признаком разложения не только всех слоев французского дворянства, но и самого абсолютистского государства.

С реакционной политикой Людовика XIV связано широкое распространение ханжества при дворе, где мода на ханжество приходит на смену моде на вольномыслие. «Хотя это н противно здравому смыслу, но еще совсем недавно придворный, отличавшийся благочестием, казался смешным чудаком; мог ли он надеяться, что так скоро войдет в моду?» («О моде», 17). Лабрюйер создает различные варианты образа ханжи, широко используя характеристику ханжества в гениальной пьесе Мольера «Тартюф». Интересно, что, заимствуя многое у Мольера, Лабрюйер противопоставляет образу Тартюфа характер более тонкого в своих приемах лицемера Онуфрия (см. «О моде», 24). Это противопоставление вызвало целую дискуссию в литературе. Сент-Бев считает, что Лабрюйер в своей тонкой и умной критике образа Тартюфа не учел законов сцены, поэтому его Онуфрий не был бы понят публикой. Мишо же говорит о том, что критика Лабрюйера напоминает ему полемику миниатюриста с создателем фресок. Замечания эти интересны и справедливы. Однако нельзя забывать самого существенного для понимания позиции Лабрюйера. В 80-е и 90-е годы ханжой становится искушенный в притворстве царедворец, а «на что только не пойдет придворный, чтобы возвыситься, если ради этого он готов даже притвориться благочестивым» («О моде», 18). Лучшую из своих характеристик ложного благочестия, то есть ханжества (см. «О моде», 21), Лабрюйер заканчивает разящей сатирой на двор Людовика XIV, утерявший навеки право окружить себя вновь писателями, равными Расину и Мольеру. «Благочестивец – это такой человек, который при короле-безбожнике сразу стал бы безбожником» («О моде», 21). С исключительным вниманием, как подлинный историк нравов, анализирует Лабрюйер отношения людей в обществе. Он подчеркивает те различия, которые возникают между людьми, обладающими большим или меньшим состоянием. Деньги решают вопрос о том, наденет человек «мундир, или мантию, или рясу» («О житейских благах», 5). Знатное происхождение – залог высокого положения в обществе, и только наивный человек может надеяться, не будучи дворянином, на милость двора. Но золото приобретает силу, которая способна победить даже «длинный ряд предков». «Если финансист разоряется, придворные говорят: это выскочка, ничтожество, хам. Если он преуспевает, они просят руки его дочери» («О житейских благах», 7).

Богатство настолько меняет характер отношений в обществе, что Лабрюйер, не колеблясь, утверждает: «настоящее за богачами». Это заставляет его изучить моральное и общественное лицо разбогатевших буржуа. В результате своих наблюдений он приходит к удручающим выводам. Для того чтобы составить себе состояние, люди жертвуют всем, включая честь и совесть. Корыстолюбие буржуа порождает не менее страшные последствия, чем спесь аристократа. Оно убивает все человеческие чувства. Тех, кто любит корысть и на живу, «не назовешь ни отцами, ни гражданами, ни друзьями, ни христианами. Они, пожалуй, даже не люди. Зато у них есть деньги» («О житейских благах», 58). Богатство одних приносит разорение, нищету и бедствия другим. А между тем вместе с богатством приходят почет и общественное признание «морального превосходства» богача. В образе Сосия («О житейских благах», 15) Лабрюйер показывает типичного выскочку, который с помощью грязных махинаций добивается высокого положения: «Он купил должность и таким путем стал человеком благородным. Ему оставалось только сделаться добродетельным: звание церковного старосты совершило и это чудо». Среди разнообразных характеров богатых буржуа особенно зловещими выглядят у Лабрюйера портреты откупщиков и финансистов, обогащение которых вызывало возмущение французского народа. В их чертах нетрудно угадать прообраз Тюркаре-героя одноименной комедии Лесажа, написанной в начале XVIII века, в преддверии французского Просвещения.

Две главы – «О монархе или о государстве» и «О церковно!» красноречии» – представляют особый интерес, так как в них Лабрюйер говорит о французской абсолютной монархии и ее оплоте – католической церкви. Было бы ошибочным думать, что именно в них Лабрюйер определил свои идеалы в области политики, религии и морали. Свои воззрения на общество и человека Лабрюйер выразил во всех частях своей книги. К тому же согласно неписаному, но суровому закону века Людовика XIV эти главы не могли не содержать восхвалений монаршей мудрости. Такого рода «хвалу» мы находим у Буало и даже у Мольера, не говоря уже о второстепенных писателях второй половины XVII века. Сеит-Бев остроумно назвал эти главы «Характеров» «двумя громоотводами». Принимая все это во внимание, нельзя, однако, не видеть в них средоточия политических и религиозных идей Лабрюйера.

Будучи убежденным католиком, Лабрюйер придавал огромное- значение той роли, которую, по его мнению, католическая церковь призвана была сыграть в морально-этическом воспитании человека и общества. Однако, наблюдая всеобщую развращенность нравов, Лабрюйер приходит к убеждению, что и отцы церкви подверглись- пагубному влиянию двора и светского общества. «Христианская проповедь превратилась ныне в спектакль. Евангельское смирение, некогда одушевлявшее ее, исчезло: в наши дни проповеднику всего нужнее выразительное лицо, хорошо поставленный голос, соразмерный жест, умелый выбор слов и способность к длинным перечислениям. Никто не вдумывается в смысл слова божьего, ибо проповедь стала всего лишь забавой, азартной игрой. где одни состязаются, а другие держат пари» («О церковном красноречии», 1). Связь между моралью и религией не ставится под сомнение ни в первом, ни в последующих изданиях. Но если бы Лабрюйер продолжал видеть в религии панацею от всех общественных язв в тот период, когда он все глубже раскрывал социальные корни человеческих пороков, он, несомненно, усилил бы свою аргументацию, включил бы новые, более убедительные примеры или рассуждения. Этого не случилось. Глава «О церковном красноречии», в отличие от всех остальных глав, не претерпевает почти никаких изменений, не обогащается новыми отрывками. Не потому ли, что проблемы морали и общественной этики показались Лабрюйеру именно в этот период неизмеримо более сложными, нежели в начале его творческого пути?

В отличие от главы «О церковном красноречии», глава «О монархе или о государстве» подверглась изменениям н была значительно увеличена в последних прижизненных изданиях «Характеров». В первом издании она носила название «О монархе». Лишь в последующих изданиях Лабрюйер прибавил слова «или о государстве». Это, казалось бы, незначительное изменение в условиях деспотического правления Людовика XIV, который провозгласил: «Государство-это я», имело глубокий и не до конца еще раскрытый смысл. «Все процветает в стране, где никто не делает различия между интересами государства и государя»,- пишет Лабрюйер («О монархе или о государстве», 25). А между тем все содержание этой главы говорит о том, что Лабрюйер все глубже и глубже осознавал существенное различие между интересами государя и его подданных. Первое, в чем проявляется критика монархии, – это все растущее возмущение тем, что народ, «несущий тяжкое бремя», оказывается вынужденным не только «облегчать жребий государя», но и «приумножать благосостояние» «утопающих в роскоши вельмож» («О монархе или о государстве», 8). Вельможа, министр и фаворит – вот в чьих руках оказалась судьба народа. Но фаворит меньше всего думает о народе. Он «всегда одинок: у него нет ни Привязанностей, ни друзей-» («О монархе или о государстве», 18). «Народу выпадает великое счастье, когда монарх облекает своим доверием и назначает министрами тех, кого назначили бы сами подданные, будь это в их власти» («О монархе или о государстве», 22). Но это счастье выпадает, с точки зрения Лабрюйера, слишком редко. «Искусство входить во все подробности и с неусыпным вниманием относиться к малейшим нуждам государства составляет существенную особенность мудрого правления; по правде сказать, короли и министры в последнее время слишком пренебрегают этим искусством…» («О монархе или о государстве», 23). В последнем и наиболее значительном отрывке главы Лабрюйер пытается нарисовать идеальный образ короля. Этот образ мало похож на реальную фигуру Людовика XIV. Расхождение между идеальным и реальным ощущается здесь с особой силой. Однако Лабрюйер не видит никакого пути для улучшения правления, кроме пути самосовершенствования монарха.