Фрейд
Шрифт:
Своим мятежом против механистического подхода к невропатологии, выражавшимся в применении к психически обусловленным заболеваниям исключительно таких средств, как раздражение кожи или назначение лекарств, Фрейд испортил себе не только академическую карьеру, но и врачебную практику. Отныне ему приходилось идти своим одиноким путем» [84] .
Так рисует ход дальнейших событий Стефан Цвейг — с подачи самого Фрейда, разумеется.
В схожих тонах описывают и сделанный Фрейдом в октябре 1887 года отчетный доклад и другие фрейдофилы. Из этих рассказов так и встает образ одинокого гения, решившего бросить вызов косной, заблуждающейся толпе — чтобы затем эта толпа прозрела и поставила сделавшего великое открытие гения на полагающийся ему постамент.
84
Цвейг С.Указ. соч. С. 249–250.
В автобиографии Фрейд вспоминает, что уже после доклада Мейнерт предложил ему найти клинические случаи, подтверждающие его утверждения. Но на деле это предложение оказалось невыполнимым. «Я попытался сделать это, — пишет Фрейд, — но врачи в больницах, где я находил подобные случаи, отказали мне в разрешении их наблюдать… Поскольку вскоре для меня закрылась лаборатория церебральной анатомии и в течение многих месяцев мне негде было проводить занятия, я удалился от академической и медицинской жизни».
Но факты, увы, свидетельствуют об обратном.
Не было на той лекции никакой обструкции.
Да, были иронические замечания. Было недоумение одного старого врача, задавшегося вопросом: как истерия, само название которой происходит от греческого слова «матка», может быть свойственна мужчинам?! Но в целом лекция Фрейда была признана «не бесспорной, но интересной». И, разумеется, никто после этого в Венском университете не спешил захлопывать перед ним двери — Фрейд сам перестал посещать лабораторию мозга, поняв, что ему это больше неинтересно. Слухи же о том, что он исповедует необычный подход к лечению истерии, не только не нанесли удара по его практике, но и, наоборот, прибавили ему пациентов.
Поэтому куда более объективной представляется оценка тех давних событий Роже Дадуном. «Фрейд задним числом несколько драматизирует, — пишет он. — На самом деле ему предложили управление невропатологической службой, которая должна была открыться в Публичном институте больных детей, руководимом Марком Кассовицем. Должность эта была, правда, неоплачиваемая, недостаточно престижная и позволяющая продолжить исследования. Он, однако, принимает другое решение и открывает частную практику…»
Словом, если называть вещи своими именами, Фрейд посчитал, что зарабатывать деньги и обеспечивать семью на данном этапе для него важнее, чем заниматься «чистой наукой». В то же время Пол Феррис, вероятно, прав, когда предполагает, что у Фрейда были и другие мотивы вспоминать то собрание в негативном свете. По выглядящей весьма убедительной гипотезе Ферриса, Фрейд еще в Париже пришел к выводу, что «симптомы истерии соответствуют представлениям пациентов о строении их тела, а не действительным анатомическим фактам». То есть, скажем, истерик с парализованной ногой ходит не так, как действительно ходят люди с подобным симптомом, а так, как в его представлении они должны ходить.
Это было поистине выдающееся открытие, приоткрывающее дверь в глубины психологии. Но Фрейд, по Феррису, не решился доложить о нем в своем отчетном докладе, так как опасался, что эта идея будет принята венским Обществом врачей крайне враждебно. То есть, попросту говоря, Фрейд струсил. Более того, он затянул написание статьи об этом открытии до 1888 года, да и в ней высказал свою идею крайне осторожно, а сама статья была опубликована анонимно, в энциклопедии.
В результате считается, что открытие соответствия симптомам истерии представлениям пациентов, а не реальной анатомо-физиологической симптоматике принадлежит выдающемуся французскому психологу Пьеру Жане, опубликовавшему статью на эту тему лишь в 1895 году. То есть речь идет и в самом деле о вечной истории, прекрасно сформулированной в известных стихах Евтушенко: «Ученый, сверстник Галилея, / был Галилея не глупее. / Он знал, что вертится Земля, / но у него была семья!»
Таким образом, рассказ о «враждебном отношении коллег после лекции» является не чем иным, как «покрывающим воспоминанием»: Фрейд оттеснил правду о собственной научной трусости и желание благополучной жизни в глубины
85
Психоаналитик Елена Шпигнер считает, что в данном случае речь идет не о вытеснении, а о рационализации. Фрейд объяснил себе свою «научную трусость» необходимостью кормить семью, но истинная причина заключалась в коренящейся в самой основе его натуры неуверенности в себе, в своих собственных открытиях, в действительной значимости его личности. Как ни странно, оборотной стороной этой неуверенности и стали его догматизм и нетерпимость к критике.
Еще летом 1886 года Фрейд выбрал будущую квартиру для себя и Марты — просторные четырехкомнатные апартаменты, располагавшиеся в доме на перекрестке улиц Рингштрассе и Мария-Терезиенштрассе.
Выбор дома был определен целым рядом факторов. С одной стороны, он располагался неподалеку от самого центра, от музеев, галерей, оперы, больницы, биржи, то есть в очень престижном месте. С другой стороны, дом был построен на месте бывшего Венского оперного театра, дотла сгоревшего в 1881 году. В результате этого пожара, вспыхнувшего прямо во время спектакля, погибло несколько сотен человек, и потому новое здание пользовалось у венцев дурной славой. Желающих поселиться в нем было немного, что и обусловило относительно низкую, более или менее доступную для Фрейда арендную плату. Последнее обстоятельство оказалось решающим, и Зигмунд Фрейд решил стать «выше предрассудков и суеверий», от которых, как уже понял читатель, был на самом деле далеко не свободен. Однако поначалу денег на оплату жилья и других расходов всё равно катастрофически не хватало, и Фрейду снова пришлось занимать у друзей и даже заложить свои золотые часы.
Среди первых пациентов Фрейда, присланных ему Йозефом Брейером и выдающимся врачом-терапевтом, директором Венской клиники внутренних болезней Германом Нотнагелем, были посол Португалии и молодая итальянка, которая билась в конвульсиях, едва заслышав слово «яблоки». Затем всё чаще и чаще к нему начинают обращаться больные неврастенией — так в те годы, судя по всему, называли все виды неврозов неизвестной симптоматики. Сам Фрейд очень скоро понял, что напал на золотую жилу, так как, по его собственному выражению, по Вене бродили «толпы невротиков, которые казались еще многочисленнее от того, что бросались в отчаянии от одного врача к другому, не находя облегчения». Чаще всего это были молодые замужние дамы из зажиточных семей, готовые выкладывать за визит к врачу немалые деньги.
Как и большинство его современников, Фрейд в те годы считал причиной неврозов «энергетическое истощение нервной системы» или некий сбой в системе циркуляции внутренней энергии организма, порожденный тем или иным нежелательным стрессом. Методы лечения «неврастении» предлагались различные. Одни врачи настаивали, что для восстановления сил и снятия невроза необходимы усиленное питание и отдых, другие рекомендовали гидротерапию, но Фрейд в итоге решил сделать упор на двух самых модных в то время «патентах»: гипнозе, навыки которого он приобрел у Шарко, и электротерапии, которую активно пропагандировал известный немецкий невропатолог Вильгельм Эрб.
Фрейд не побоялся влезть в долги и, видимо еще до женитьбы, купил аппарат для электротерапии, который, согласно рекламе, давал «восхитительные результаты при лечении тысяч замечательных форм неврастении». Так как электричество тогда вообще еще было в новинку, то вид внушительного аппарата с лампочками, переключателями и электродами производил на пациентов ошеломляющее впечатление. Они начинали испытывать невольное уважение к владеющему столь сложной техникой врачу и верить, что это «последнее слово науки» принесет им исцеление.