Фромон младший и Рислер старший

Доде Альфонс

Наконец забрезжил холодный бледный рассвет, столь тягостный для больных и несчастных. Внезапно очнувшись от оцепенения, Дезире приподнялась на койке, сбросила плащ, которым ее накрыли, и, несмотря на усталость и лихорадку, попыталась встать, чтобы хоть немного овладеть собой, собраться с мыслями. У нее было одно желание: скрыться от всех этих с любопытством уставившихся на нее глаз, уйти из этого страшного места, где так тяжело дышали и так беспокойно метались во сне.

— Прошу вас, господа, — сказала она, вся дрожа, — позвольте мне вернуться к маме.

Как

ни привычны были эти люди к парижским драмам, они поняли, что перед ними что-то более благородное и трогательное, чем обычно. И все-таки они не могли еще отвести ее к матери. Сперва надо было явиться к полицейскому комиссару. Из жалости к ней вызвали фиакр, но, чтобы сесть в него, надо было выйти из участка, а у дверей уже собралась большая толпа, чтобы поглазеть на бедную хромоножку, а она шла с мокрыми, прилипшими к вискам волосами, одетая в полицейский плащ, что, впрочем, не мешало ей дрожать от холода.

В полицейском участке она должна была подняться по темной, сырой лестнице, где шныряли какие-то подозрительные личности. Как и во всех общественных местах, дверь здесь ежеминутно отворялась и затворялась. Всюду холодные, плохо освещенные комнаты, на скамьях — молчаливые, отупевшие, сонные люди, бродяги, воры, проститутки. За столом, покрытым старым зеленым сукном, — писарь, рослый детина в поношенном сюртуке, похожий на классного надзирателя.

Когда Дезире вошла, из темноты выступил какой-то мужчина и направился к ней, протягивая ей руку. Это был человек, ожидавший награды, — ее ненавистный двадцатипятифранковый спаситель.

— Ну что, малютка, — спросил он с циничным смехом, и его хриплый голос красноречиво говорил о ночах, проведенных на воде среди тумана, — как мы чувствуем себя после нырянья?

И он стал рассказывать присутствующим, как он выудил ее, как схватил сначала так, а потом вот так, и что, не будь его, она уж, конечно, плыла бы теперь к Руану.

Лицо несчастной горело от стыда и лихорадки; у нее было такое ощущение, будто вода все еще застилает ей глаза, шумит у нее в ушах. Наконец ее ввели в комнату поменьше, где важный чиновник с орденом, сам господия комиссар, сидел за столом и, просматривая «Судебную газету», маленькими глотками пил кофе с молоком.

_ А, это вы?.. — ворчливо проговорил он, макая хлеб в кофе и не отрывая глаз от газеты.

Полицейский, доставивший Дезире, тут же начал читать свой рапорт:

«В одиннадцать часов сорок пять минут ночи на набережной Межиссери, перед домом номер семнадцать, именуемая Делобель, двадцати четырех лет от роду, цветочница, проживающая по улице Брак у своих родителей, покушаясь на самоубийство, бросилась в Сену, откуда была извлечена целой и невредимой рабочим Паршемине, проживающим на улице Бют-Шомон».

Г-н комиссар слушал, не переставая пить кофе, со спокойным, скучающим видом человека, которого уже ничто больше не удивляет. Наконец он бросил на «именуемую Делобель» строгий взгляд и как следует отчитал ее. То, что она сделала, очень нехорошо, очень дурно. Что могло толкнуть ее на такой поступок? Почему она решила покончить с собой? Ну, именуемая Делобель! Отвечайте! Почему?

Но «именуемая Делобель» ни за что не хотела ответить на этот вопрос. Ей казалось, что признаться в своей любви в таком месте значило бы осквернить эту любовь.

— Не знаю… не знаю… — шептала она, вся дрожа.

Раздосадованный, выведенный из терпения комиссар заявил, что ее отведут к родителям, но при одном условии: она должна обещать, что это никогда больше не повторится.

— Так вы обещаете мне?

— Обещаю, сударь…

— Никогда больше не будете?

— Конечно, нет… Никогда, никогда…

В ответ на ее уверения полицейский комиссар качал головой, точно не верил ее обещаниям.

И вот наконец она на улице, на пути к дому, к пристанищу. Но ее мучения еще не кончились…

Сопровождавший ее в экипаже полицейский был слишком вежлив, слишком любезен. Она делала вид, что ничего не понимает, отодвигалась, отнимала руку… Какая пытка!.. Но ужаснее всего было возвращение на улицу Брак, волнение в доме, любопытство соседей… Уже с утра всему кварталу стало известно об ее исчезновении, пронесся слух, будто она сбежала с Францем Рислером. Фидели, как рано утром знаменитый Делобель вышел из дому растерянный, в шляпе набекрень, с помятыми манжетами, что являлось для него признаком чрезвычайной озабоченности, а консьержка, принесшая им провизию, застала несчастную мать полуобезумевшей от горя: она бегала на комнаты в комнату и все искала, нет ли где записки от дочери, какого-нибудь следа, который привел бы ее к разгадке.

В уме несчастной матери сверкнула вдруг запоздалая догадка, пролившая свет на поведение дочери в последние дни и на ее молчание при известии об отъезде Франца.

— Не плачь, жена!.. Я приведу ее, — сказал отец.

И с тех пор как он ушел, — столько же для того, чтобы навести справки, сколько и для того, чтобы не видеть ужасного горя жены, — она только и делала, что ходила от площадки к окну, от окна к площадке. Заслышав шаги на лестнице, она с бьющимся сердцем отворяла дверь и выбегала наружу. А когда возвращалась, то пустота квартирки, еще более ощутимая оттого, что опустело возле рабочего стола кресло Дезире, вызывала у нее потоки слез.

Но вот внизу у подъезда остановился экипаж. В доме забегали, послышались голоса:

— Госпожа Делобель, вот она!.. Ваша дочь нашлась!..

Да, это была Дезире. Бледная, едва держась на ногах, под руку с каким-то незнакомым человеком, поднималась она по лестнице, без шали и без шляпки, закутанная в широкий коричневый плащ. Увидев мать, она улыбнулась ей, но какой-то бессмысленной улыбкой.

— Не пугайся… это ничего… — с трудом промолвила она и безжизненно опустилась на ступеньку. Никогда не подумала бы г-жа Делобель, что она может быть такой сильной. Схватить дочь на руки, внести ее в комнату, уложить в постель оказалось для нее делом одной минуты. И она целовала ее, не переставая говорить: