Футбол 1860 года
Шрифт:
— Я, Мицу, остаюсь с Така. Может быть потому, что сама я ни разу в жизни не преступала закон, это сильнее всего меня и привлекает в действиях Така. Ведь я бросила на произвол судьбы своего ребенка — звереныша, именно следуя законам нашей страны, — сказала жена.
— Совершенно верно, так же и я жил. Честно говоря, у меня нет никакого желания, да и права нет критиковать чьи-либо поступки, кроме собственных. Просто иногда неожиданно для себя я забываю об этом.
Мы оба опустили глаза и позорно замолчали. Потом жена робко наклонилась к моим коленям:
— У тебя здесь прилипла дохлая муха, Мицу. Почему ты ее не стряхнешь? — послышался ее примирительно-проникновенный голос, в котором была разлита беспредельная нежность человека, испытывающего стыд.
Проявляя полное послушание, я ногтем, испачканным в чернилах, соскреб с колена черный сухой комочек. Во всяком случае, мы все еще муж
— Когда ты, Мицу, раздавил муху, то муха, «предмет как таковой», не умерла — разрушился лишь феномен мухи, говорит Шопенгауэр. Высохнув, действительно превращаешься в «предмет как таковой», — прошептала жена, внимательно разглядывая маленький черный комочек. Ее слова должны были подхлестнуть меня, она этого не скрывала, но они лишь смягчили напряженность, не больше.
Глубокой ночью, я уже спал, до моих ушей долетел похожий на галлюцинацию громкий девичий крик, то ли страх, то ли гнев — не разберешь. Я уже собрался было снова заснуть, благополучно растворив этот крик между дневными воспоминаниями и миром сна. Но когда он раздался снова, воспоминания и сон отступили и передо мной, точно на киноэкране, возник образ Момоко, кричавшей, широко открыв рот.
Из главного дома донесся шум суетящихся людей. Я встал и, не зажигая света, босиком подошел к поблескивающему окну и глянул на главный дом.
Снегопад прекратился, во дворе, где фонарь над входом четко освещал сугробы, стояли друг против друга Такаси в рубахе и трусах и парень в распахнутом коротком кимоно. На веранде, скрестив руки, выстроились в ряд ребята из футбольной команды — все, точно в форме, в одинаковых кимоно, на вате.
Парень, стоявший против Такаси, один не был в теплом кимоно — создавалось впечатление, что молодежь изгнала его из своей среды. Обращаясь к Такаси, он возбужденно что-то доказывал. Такаси, прижав длинные руки к бокам, подавшись вперед, казалось, внимательно прислушивается к его словам. На самом же деле он, видимо, даже не давал себе труда вникнуть в объяснения провинившегося. Неожиданно Такаси подпрыгнул и сильно ударил его по уху. Что-то невероятно жестокое промелькнуло в облике Такаси и, казалось, даже сверкнуло опасной сиреневой вспышкой. Парень не сопротивляясь принимал удары Такаси, который был ниже его и уже в плечах, и только все отходил назад, пока не оступился и не упал. А Такаси навалился на упавшего и продолжал осыпать его ударами. Чувство физического омерзения оттого, что видишь рядом с собой жестокость родного тебе человека, огромной толстой палкой застряло у меня в горле. Ощущая горечь во рту, я, опустив голову, отступил во тьму и вернулся под одеяло. Такаси, беспрерывно бивший по голове несопротивлявшегося парня, который был моложе его, уже переступил грань «добровольного насильника» и своим пароксизмом жестокости проявил черты обычного преступника. Черты насильника и преступника, которые я увидел в Такаси во время этого отвратительного акта, становились все отчетливее и ярче, точно утренняя заря осветила всю долину, и в ее лучах в новом свете предстал инцидент возле универмага. От вспышки этого омерзительного насилия я мог бежать лишь в свой крошечный сон, заключенный во мне самом. Но сон никак не шел — голова пылала, гудела, как кипящий котел. После бесплодных усилий я, лежа на дне тьмы, открыл глаза и стал смотреть в молочно поблескивающее окно. Слабый свет в окне то разгорается, то, наоборот, бледнеет, кажется, что окно — это крышка разверзшейся позади темной пропасти. Свет и тьма сменялись с головокружительной быстротой. Я подумал, не оттого ли это, что я жестоко перетрудил свой единственный глаз, проведя несколько дней в беспрерывном ослепительном блеске снега. Страх потерять зрение сыграл роль успокоительного, вселив на миг пустоту в мою усталую горящую голову. Благодаря физическому страху за себя мне удалось неожиданно вытеснить из своего сознания яд, привнесенный туда садизмом брата, и я стал разглядывать свет и тьму в окне, погрузившись в страх, очищенный от всего постороннего. Вскоре в продолговатое окно проник яркий свет, и я понял, что это не галлюцинация ослабевшего зрения — просто взошла луна. Я снова встал с постели, подошел к окну и посмотрел на заснеженный лес, сверкавший в лунном свете. Ярко очерченные светом подъемы и еще более разительные от этой яркости черные провалы — кажется, что в их мраке блуждают вымокшие звери и нет им числа. Когда луну скрывают быстро плывущие облака, полчища зверей отступают в синевато-медную тень, а потом совсем пропадают во мраке. А когда снег на зубцах леса вновь начинает блестеть в лунном свете, снова выходят полчища лоснящихся от влаги поникших зверей.
Под лунным светом фонарь над входом чуть расширил маленький желтоватый круг во дворе. Вначале я не обратил внимания на то, что было им освещено, но, присмотревшись, увидел, что на взрыхленном снегу сидит на корточках, обняв себя руками, избитый парень. Вокруг него валяются скрученное одеяло, кимоно на вате, посуда. Ребята, видно, окончательно изгнали его из своей компании. Он сидит, вобрав голову в плечи, неподвижно, как притаившийся лесной клоп.
Во мне сразу же тает подъем, вселенный лесом, залитым лунным светом. Снова нырнув с головой в живительно-теплую темноту одеяла, я дышу на грудь и колени, но все равно дрожь в застывшем теле не унимается, зубы стучат. Вскоре послышались шаги и стали удаляться, но не в сторону деревни, а по дороге, ведущей в гору, к лесу. Доносилось легкое поскрипывание снега — значит, это была не собака, бежавшая в лес за плутавшим по снегу зайцем.
На следующее утро, когда я еще лежал, жена принесла мне завтрак и рассказала про ночное происшествие; в ее словах, мне показалось, звучала неприязнь к насилию, принявшему такую отвратительную форму. Парень, нарушив уговор футбольной команды, выпил бутылку водки, которую он тайно принес из универмага, и, зазвав Момоко в дальнюю комнату, попытался овладеть ею. Момоко, простодушно позволившая пьяному среди ночи завлечь себя, была в вечернем платье, как у проститутки, которое она выбрала в универмаге. Парень, спьяну ошалев, набросился на соблазнительную городскую девушку. Когда Момоко начала бешено сопротивляться и подняла дикий крик, ему это показалось настолько невероятным, что он не смог избавиться от своего недоумения даже после того, как Такаси стал его избивать. У потрясенной Момоко началась истерика, она забилась в угол дальней комнаты, улеглась там, повернувшись к стене, и утром не встала. Выбросив вечернее платье, виновное в таком ужасном событии, она надела на себя всю одежду, какая только у нее была, и, вооружившись палкой, притаилась в своем углу.
Направляясь в амбар, жена заметила в вытоптанном снегу брошенную во дворе металлическую палку изгнанного парня с фамильным знаком «свет».
— Судя по звуку шагов, я думаю, он ушел в лес. Интересно, куда же он направляется?
— Не собирается ли он, пройдя лес, выйти к Коти? Ведь во время восстания восемьсот шестидесятого года молодые ребята, предавшие своих товарищей и изгнанные за это, бежали в лес, — сразу же нашла жена несколько фантастическое объяснение. И я почувствовал, что она жалеет Момоко меньше, чем провинившегося парня.
— Ты говоришь так потому, что не знаешь, как опасно заходить в чашу леса. Идти по лесу снежной ночью — верное самоубийство. На тебя слишком подействовал рассказ Така о восстании, — сразу пресек я романтический вздор жены. — Хоть его и выгнали из футбольной команды, это ведь еще не значит, что он должен уйти из деревни, верно? Така не имеет возможности принудить его к этому. Совсем не исключено, что прошлой ночью, когда Така избивал бедного парня, слишком прямолинейно истолковавшего бессознательное кокетство Момоко, возможно, самого Така ребятам следовало избить до полусмерти и изгнать из своей компании.
— Мицу, помнишь слова Хоси, плакавшего тогда в аэропорту? Ты просто не понимаешь теперешнего Така, не знаешь его, — возразила жена убежденно. — Росший рядом с тобой наивный малыш Така прожил жизнь, какой тебе не постичь, да и не представить никогда.
— Но даже если парень и оказался в безвыходном положении, чувствуя, что не может оставаться в деревне после того, как его изгнали из команды, предводительствуемой Така, то от восемьсот шестидесятого года нас ведь отделяют уже более ста лет. И беглецы имеют возможность направляться по прекрасной дороге к морскому побережью, верно? Зачем же ему понадобилось бежать в лес?
— Парень понимает, что разгром, учиненный в универмаге, — преступление. И если бы он пошел в соседний город, его бы, возможно, арестовала полиция, которая, безусловно, наготове — королю супермаркета уже, наверное, сообщили нанятые им люди. Во всяком случае, он мог этого опасаться, правда? Видимо, ты действительно не представляешь себе психологическую сплоченность ребят из футбольной команды, их внутреннее единство с Така.
— Я совсем не считаю, что если я родился в деревне, то до сих пор существуют узы, связывающие меня с ней, и что благодаря им я прекрасно понимаю деревенских ребят, скорее наоборот, — сказал я, немного отступая. — Я объективно высказал мнение благоразумного человека. А если в результате пропагандистских манипуляций Така ребят из футбольной команды охватил массовый психоз, то, естественно, мои благоразумные рассуждения ничего не стоят.