Футбол на снегу
Шрифт:
— Да, да, конечно, ледяной воды.
Он принес кувшин, чашки и тарелку с яблоками, достал сигарету.
— Как они тебе понравились?
— Ничего. Легкие, веселые. Хорошие, наверное. Знаешь, я вдруг показалась себе ужасно старомодной… Я рано вышла замуж. Мечты, непрожитое, неизведанное тревожило меня. Все рвалась куда-то. Все думала, что счастье, жизнь в другом месте. Теперь успокоилась. Тоже, видно, возраст. — Она вертела в руках керамическую чашку и смотрела мимо Максима, в листву. — Муж любит меня. Он хороший, добрый, мне легко с ним. Он научил меня работать. Нет, я не про навыки говорю. Научил видеть смысл в моих делах… Фабрика все-таки. Одно и то же. У вас, наверное, все иначе?
— Да нет. Тоже хватает суеты, хлопот, черновой работы. Как везде.
— А я вот поняла сегодня, что мне не надо другой жизни… У нас в городе много друзей; они, пожалуй, показались бы тебе наивными и неловкими. Я давеча подумала о них, о нашем городе. Не представляю, как бы я смогла жить где-то еще. Все там. Все начала и концы, как ты сказал однажды… Может, я плохо говорю?
— Нет. Я все понимаю.
Он взял ее ладони, прижался к ним лицом и потом, глядя в широко раскрытые глаза, поцеловал. Она не оттолкнула его, только напряглась, он услышал горячее дыхание и почувствовал на шее ее руку — слабое, осторожное движение, и эта застенчивая ласка вдруг заполнила его неизъяснимой горечью.
Голубой лунный свет сочился сквозь черную листву. Луна за длинными ивовыми ветвями вызвала в Максиме представление об Японии. Он повернул голову и увидел, что Дина тоже смотрит на луну.
— Развлечение совсем в японском духе, — весело сказал Максим. — Ц у к и м и — любование луной…
Женщина рядом с ним молчала.
Вечером следующего дня, когда Максим, собираясь на море, покупал в киоске газеты, его окликнули. Дина стояла рядом в легком светлом костюме, тихая. Губы у нее были подкрашены.
— Я уезжаю, Максим. Давайте прощаться.
— Я провожу тебя.
— Спасибо. Не надо.
— Это еще почему? — Он шел рядом. — Обязательно провожу. Ну, что ты.
«Уезжает, — подумал он. — Тоже ведь отпуск. Да и мне пора. Поваландаюсь еще недельку, быть может».
Они шли вдоль путей, а море, которое было где-то сбоку, за деревьями, сразу утратило для Максима свою прелесть, и весь этот южный отдых, и эта неделя впереди перестали его волновать, и он теперь был рад, что не надо беспокоиться о том, чтобы все было хорошо. Она уедет, я уеду. Они стояли на пыльной цементной платформе, разговаривали: «Да, вот эвкалипты, и какие-то все ободранные, и нет на пляже грузинской девчонки, которая торговала ежевикой, и день сегодня пасмурный». Максим только сейчас разглядел Дину: полнота, приятная, впрочем, мягкая грудь, обтянутая блузкой, морщинки на шее. На один короткий миг в нем проснулось что-то похожее на жалость. Узел волос у нее рассыпался. Дина смутилась и как-то неловко стала его поправлять.
Показался поезд. Люди на тесной платформе оживились. Быстрым шагом прошли двое солдат в тропической форме. Свои зеленые панамы они держали в руках. Захлебываясь, кричал ребенок.
— Пора, — сказала она. Максим наклонил голову, Дина поцеловала его, сказала: «Прощайте» — и вошла в вагон, не оглянувшись.
Максим проводил глазами поезд, спустился к морю и долго смотрел, как рыбаки с маленького грязного суденышка торгуют вяленой рыбой.
Искупавшись, он поужинал на террасе, заглянул в буфет, с бутылкой «телиани» вернулся за свой столик и так сидел, пока не остался один. Ему было легко и покойно, как в прежние вечера, и тем неожиданней был этот комок в горле и сердце, внезапно сжавшееся, когда он открыл калитку.
Среди деревьев мелькал огонек: там бродил хозяин. «Как же так и что это, — подумал Максим, а потом сказал вслух: — Как же так?..» И что-то незнакомое, чего ему не довелось пережить раньше, вдруг испытал он — странное замешательство, тоску — и почувствовал, что гримаса стянула ему лицо.
Хозяин погасил свет. Максим остался один в темноте. Он сидел за садовым столом, растерянно повторяя: «Как же так?» и «Что это такое?»
ФУТБОЛ НА СНЕГУ
— Да нет, — сказал Глеб, — ничего особенного. Обыкновенное письмо.
Они сидели с женой на кухне, в новой своей квартире, еще хранившей свежие запахи дерева и непросохшей штукатурки.
Вечерами, уложив сына, они зажигали газ, что-нибудь наскоро готовили, а потом долго пили чай. Он листал газеты, жена была рядом, проверяла тетради или шила. Эти ежевечерние сидения сделались почти обрядом, который они незаметно полюбили. Иногда Глеб уходил в комнату за куревом и там вдруг застывал с пачкой сигарет в руке, стоял, прислушиваясь к сонному дыханию сына, смотрел из темноты на жену, говорил себе: «Семейное гнездышко», — и думал, что вот так спокойно и просто, без всяких там иронических подтекстов он раньше, пожалуй, не смог бы сказать. Но спокойствие было непрочным, недобрым… Глеб думал о жене и с холодной ясностью видел, что гнездышко держится на ее любви, вере в простые истины, на ее силе и слабости. На ее любви. Он казался себе чужим в этом гнездышке, и надо было еще привыкать к северному шахтерскому городу, чтобы называть его своим. Он должен был привыкнуть к мысли, что не готовится жить, а живет — работа, дом, семья…
Глеб отложил письмо и рассеянно оглядел стол. Голубцы на тарелке подернулись матовой пленкой жирa, чай давно остыл. Жена настороженно, с затаенной тревогой смотрела на него.
— Ничего особенного, — повторил он. — Как всегда.
Смутное волнение, которое Глеб пережил, читая письмо, передалось жене, и он испытал к ней внезапную, острую нежность, хотя эта тревога во взгляде была чем-то уже знакомым. Она иногда проглядывала сквозь радость жены, сквозь тихую, ровную ее любовь. И после двух лет замужества в ней по-прежнему была какая-то несвобода, и это удивляло его. За два года все-таки можно привыкнуть, но она не сумела, то ли из-за всегдашней своей застенчивости, то ли из-за неверно понятой деликатности. Она и в любви оставалась сдержанной и стыдливой, как в первые дни замужества.
— Что же Усольцев?
— Работает, растит сыновей… Занят, доволен собой. Как раньше, пишет, гоняем пузырь на школьном дворе. Приезжай, пишет.
— Традиционный сбор? — спросила она. — Ты уже решил?
— Я об этом не думал.
— Поезжай, Глеб. Ты давно не видел друзей. И письма редко пишешь. Многие, наверное, приедут. Соберетесь, придут ваши девушки… — Она говорила короткими толчками, словно ей не хватало дыхания. — Подогреть чай? Ты ничего не ешь. Может, пива?
Жена хотела выйти из-за стола, но Глеб удержал ее, притянул к себе и поцеловал руку в сгибе локтя.
— Я люблю тебя. — Он поднял к ней лицо. — Девушек там не бывает. Футбол, понимаешь? Суровая мужская игра.
Она открыла пиво. Глеб сидел напротив жены, вертел в руках бокал, улыбался.
— Нет, это не сбор. То есть, не совсем сбор. Мы всегда играли в футбол на школьном дворе. Многие продолжали играть и после, уже став студентами и отцами семейств.
— Поезжай, Глеб. Тебя зовут.