Футбол на снегу
Шрифт:
— Нет, чего-нибудь покрепче. А потом кофе. У них венгерская кофеварка.
— А вот еще одно прелестное дитя!
К их сдвинутым столам пробирался Коля Хрисанов.
— Уж и не чаял вас найти, — сказал он весело. — Прихожу в школу, а там только снег перепаханный, отзвуки побоища. Пошел по следу.
Самаркин с Усольцевым расставляли тарелочки, разливали по рюмкам коньяк и все задирали Орехова, которого величали «наш путешественник», «наш Стенли», «наш африканец», а тот сидел нарядный, с тропическим загаром на лице, едва заметно улыбался и говорил:
— Да не Лимпопо вовсе, другая у них там река… Я же сказал, госпиталь построили. Нет, не я автор. Да отстаньте! — Он вытащил из рыжего портфеля большую темную бутылку со множеством наклеек. — Вот лучше откройте.
Глеб сидел, откинувшись на спинку стула, и смотрел на ребят. Ему было хорошо от тепла, усталости, шума голосов, от знакомых лиц — красных, пунцовых, счастливых. Он забыл о себе. Пришло ощущение, похожее на то, когда он летел по краю поля, ждал мяча, когда крикнул «Страус!», получил мяч и пробил — ощущение игры за команду. Да, что-то похожее на тот миг, но свободное от волнения и азарта, свежее и чистое, как запах снега из открытых дверей кафе.
Бог помочь вам, друзья мои, И в бурях, и в житейском горе, В краю чужом, в пустынном море, И в мрачных пропастях земли!Хрисанов читал с горящим лицом, крепко обхватив рюмку единственной рукой, — костистая, хорошо разработанная, совсем не учительская пятерня. Рядом сидел Ярушин. Возбуждение еще не схлынуло с его лица, но сквозь него уже проступала усталость. Морщины, кожа какая-то серая и волосами стал не богат. Глеб смотрел на него, пытаясь вспомнить другого Ярушина — тихого мальчика в куртке из синей байки.
— Тогда майор спрашивает: «Кем же я все-таки являюсь по отношению к вам, товарищ солдат?», а Барсуков отвечает: «Современником».
Современником… Ну да, одно у нас с вами — наше время, наша школа… Бог помочь вам, друзья мои, отяжелевшие, начинающие катастрофически лысеть. Бог помочь!
Они не торопились, не рвались вспоминать, что-то вдруг само всплывало в их общей памяти, и все безошибочно чувствовали, стоило ли об этом говорить; а если не стоило, то коротко кивали и опускали глаза: знаем, было, о чем толковать.
Когда принесли кофе, все уже говорили через стол, наклонившись друг к другу, и тут поднялся бледный Усольцев.
— Погодите, — сказал он. — Вот один старый писатель… Так этот писатель в письме… — Усольцев глубоко вздохнул. — Вот что он написал: погодите, настанет день, позади у нас будет долгий путь, разлука, жизнь в разных мирах, неравная доля счастья, и все-таки у нас будет только одна душа, чтобы вдыхать развеявшийся аромат нашей юности… Вот так. Настанет день.
Он сел, сжал виски ладонями и вдруг заплакал.
— И в бурях, и в житейском горе, — повторял Глеб, шагая в гостиницу, — в чужом краю… Стоп! Ведь это же про нас, про нас с вами. В чужом краю, в пустынном море… Под какой волной проходит сейчас твоя субмарина, Алик Ракитин? — И потом шептал: — Не забывайте нашу школу, помогайте друг другу, любите… — И что-то уж совсем неожиданное говорил, не узнавая себя и удивляясь. — Живите, не уходите, не умирайте…
ТРЕВОГА
Хроника одного экипажа
Отсюда, из застекленного скворечника КП, наш гарнизон как на ладони: казармы, площадь перед штабом, строевой плац… Знакомая картина. Улицы в городке короткие и просматриваются насквозь. На южной окраине — мастерские, на северной — склады, емкости с горючим, а вокруг — степь. Летное поле кое-где покрыто снегом, белесая, тронутая заморозками трава почти одного цвета с бетонкой. На горизонте маячат жиденькие деревца лесопосадок, к ним убегает бетонка, рябая от следов подгоревшей при посадке резины. Утро сегодня тихое, морозное. На стоянках с зачехленными самолетами людей не видно.
В дни больших полетов что бы ты ни делал, валялся ли с книжкой или гонял шары в клубе, ты ни на минуту не забываешь — гарнизон живет. К турбинам, скажем, ты привык и не слышишь их. Но вот выходишь из клуба и вдруг замечаешь, как дрожит и проседает под ногами земля: тяжелая машина пошла на взлет. В такие дни здесь все полно значения и смысла: любой дощатый домик, любой ящик на стоянке или огонь на крыше. А по воскресеньям наш городок посреди плоской степи кажется мне чем-то случайным и почти незнакомым. Смотришь на него как бы со стороны. Смотришь и думаешь: большой военный аэродром в степях. Так или примерно так написали недавно про нас в газете.
На нашей стоянке сегодня народ. Я опять ловлю себя на мысли, что называю своей стоянку, куда больше не прихожу. Полгода уже не бываю там, а все — наша, наши… Вот и диспетчер тоже: твои, говорит, прилетают. Бросил мимоходом, а мне вдруг ужасно тоскливо стало, пусто как-то, нехорошо…
Я очень обрадовался, когда встретил после завтрака Диденко. Он теперь штурман полка, а раньше летал с нами. Диденко прогуливал свою собаку.
— Как, — спрашиваю, — ваш дог?
А он мне:
— Доберман-пинчер.
— Вот как! А я…
Диденко меня не дослушал.
— Удивительное дело! — штурман оживился. — Они ведь злые, эти собаки. Решили даже бросить всю затею. Большая собака — большие хлопоты. «Возьмем кого-нибудь поменьше, — говорит жена, — поласковей». А тут отпуск, разъезды, новая квартира. Отправили Нюшку в деревню. Там она и жила все это время. Родители у Натальи — прекрасные люди. Патриархальная, знаете, такая чета: терпимые, мягкие, добрые… — Диденко помолчал. — Я ведь этого не знал, семьи. Все больше по детдомам мыкался, потом казарма… Привезли Нюшку — совсем другая собака. Да-а… Вчера листал книжку.