Футбол на снегу
Шрифт:
— Для человека его беды не бывают маленькими… Ладно. Значит, строго выполняй свой долг и все будет хорошо?
— Вовсе не значит. Но сознание долга дает силы преодолевать трудности. Оно помогает и подчиняться, и одновременно дает свободу. Скажу больше: подчинение чувству долга может сделать нашу жизнь осмысленной, придать ей цельность.
— Ну, а если…
— Что?
— Скажем, человек осознал свой долг, а жизнь не складывается… Она ведь, жизнь-то, больше чем долг.
— Что ж, в конце концов можно утешиться простым исполнением долга.
Ольга вспыхивает:
— Тебе легко рассуждать. Твой долг тебе не навязан, не внушен, он — само твое существо. Ты и не знаешь его, долга-то, потому что не думаешь о нем. Тебе легко.
— Погоди, погоди. Я ведь живой человек. Хорошо, мне хотелось летать. Но вот прошло время, я пережил детскую влюбленность в авиацию, полеты стали бытом. Иногда я устаю и как у всех у меня бывают минуты сомнений, слабости, тоски… Но я служу. Я служу и теперь смотрю на службу как на долг, потому что летаю не единственно из любви к делу, а из сознания необходимости этого дела.
— Понимаю, понимаю… — Ольга нервно теребит перчатку. — Но что я? Я снова ничего не могу тебе сказать. Ах, Андрей…
Вот и последние пассажиры прошли на посадку. Мы остаемся на перроне одни.
— Оля, так нельзя жить. Ты постоянно сосредоточена на своих делах, своих бедах, поступках, словах…
— О чем же я еще могу думать, скажи на милость.
— Я ничего не буду оговаривать. У нас минута времени. Мне вообще надо бы молчать, я лицо заинтересованное. Но ты знаешь, я хлопочу не о своих удобствах, я сейчас о тебе думаю. — Ольга коротко кивает. — Подумай, отчего эта пустота, эта тоска… Бег по кругу. Все в тебе: и ближние, и дальние твои цели — ты сама. Надо меньше считаться с собой, надо уметь забыть о себе. На время хотя бы. Вот мы говорили — долг, обязанность… Без этого нельзя. Не взвалишь на себя груз, не выкарабкаешься. Похоже на дешевый парадокс, да? Но это так. Помнишь, ты рассказывала, как немец переделал русскую поговорку: не возьмешься за гуж, не сдюжишь. Это очень верно.
— Да, — тихо говорит Ольга, — да, так… — Она подымает голову: в лице ни кровинки, губы плотно закушены, глаза сухие. — Иди. Не надо оглядываться. Я люблю тебя.
Ну и зима нынче! Грязь, слякоть, размазня. На летном поле ногу не вытащишь. Весна, видать, будет ранней. Степь выгорит уже в мае, а потом все лето — пыльный желтый ад. Сейчас каждый день дожди, сырой снег… «Мокропогодица», — говорит Фомич.
Дождь утихал, и сквозь облака начинало проглядывать солнце, когда я отправился к диспетчеру. «Тут заявочка, лейтенант. Надо сбегать к соседям».
В диспетчерской меня ждал молоденький солдат со склада топокарт.
Я попросил солдата отнести карты на самолет и подошел к окну. Дождь кончился. Солнце дробилось в каплях воды, играло на серебристых, еще влажных килях самолетов. Бомбардировщики напоминали больших белых птиц. Я нашел среди них «сверчка». Он съежился и еще больше потемнел от дождя. Иллюстрация к старой сказочке о гадком утенке и прекрасных лебедях… Я увидел, как шлепает по лужам Фомич, направляясь к самолету.
Часы показывали четверть первого. К обеду вернусь. Сбегаю и вернусь. Обычный полет. Значит, так: покуда суд да дело, да очередная комиссия, я летал. Малая авиация совсем не походила на ту, которую я знал и о которой мечтал в училище.
В раскаленный июльский полдень ты до тошноты кружишь над аэродромом, а по тебе с земли стреляют из фотопулеметов молодые стрелки. Потом, не замечая ничего вокруг, ты выходишь из самолета, и земля плывет у тебя под ногами.
Но в те дни, когда много приходилось летать, я забывал о своих злоключениях и как раньше радовался работе. Летом я часто возвращался на родной аэродром поздними вечерами. Караулы к тому времени уже были выставлены. Фомич бежал мне навстречу, размахивая фонарем. Мы зачехляли самолет, а потом медленно брели через летное поле, и нас то и дело окликали часовые.
На улицах городка шла вечерняя жизнь, за деревьями слышались голоса, кто-то смеялся, вспыхивали в темноте огоньки папирос, из открытых дверей клуба лился свет. Мы прощались с Фомичом на углу, возле книжного магазина, и он каждый раз не забывал пригласить меня к себе.
Вышагивая вечерними улицами, я старался понять, что же все-таки произошло со мной, почему душа моя спокойна и почему я больше не тревожусь, не мечусь, не лезу на стены. Или и вправду я смирился, потух? Неужели и впрямь мы не можем иметь понятия о своем значении и о времени упадка, как сказано в одной книге?
Но порой мое недавнее прошлое, о котором я, казалось, забыл, вдруг оживало, и на меня опять накатывала тоска. Это случалось, когда полк поднимали по тревоге. За Вадимом обычно прибегал радист из экипажа. Он тряс Зарецкого за плечо, приговаривая: «Штурман, товарищ лейтенант, тревога!» В гостинице хлопали двери, звонили телефоны… Полковые тревоги меня больше не касались. Я лежал с закрытыми глазами, и мне не надо было открывать их, чтобы видеть, как Зарецкий натягивает свитер, хватает куртку и, ударив по выключателю, выбегает. Все это было мне знакомо.
Спать я уже не мог. По потолку скользили лучи света — это мимо гостиницы проносились машины. Скоро городок затихал, но эта тишина всегда бывала тревожной и недолгой. Небо над гарнизоном раскалывалось — кто-то запускал двигатели. Гул их становился все истошней, и, наконец, по тому, как начинали петь турбины, я узнавал — первая машина пошла на взлет. Вот она отрывается от земли и, задрав нос, лезет в ночное небо. Я всегда очень остро переживал этот миг. Слепяще-белая полоса, рассеченная пунктиром осевой линии, внезапно кончалась, и мы как бы повисали в кромешной тьме. Только мигание контрольных лампочек на приборной доске говорило, что мы летим. А потом густая синева стратосферы и какая-нибудь одинокая звезда, и голос штурмана: «АЛЬТАИР!»
Проводив свои самолеты, гарнизон на время замирал, но я знал, что до утра уже не смогу заснуть, вставал с постели, ходил по комнате, пил воду. Я сидел один в полупустой гостинице и думал о том, как сейчас они в темноте подкрадываются к полигону. Зарецкий склонился над прицелом, они переговариваются с командиром по СПУ. Машина ложится на боевой курс. «Разрешите работать по первой?» Ракета выскакивает из-под плоскости и исчезает в ночи. Машина «вспухает», как у нас говорят, ее мягко толкает вверх. С земли кричат: «Цель поражена!» Зарецкий, наверное, улыбается, потягивается сладко, зевает… Это я знаю: напряжение спадало, и сразу приходила усталость.