Футбол на снегу
Шрифт:
За окном просыпались птицы, а я все сидел и ждал. Далекий гул возникал всегда неожиданно. Я открывал окно, и в комнату вместе с утренней свежестью врывался звенящий шелест турбин — самолеты шли на посадку. Тонко пели на малом газу турбины, словно боялись разбудить спящий гарнизон… Я уже начал забывать, как хорошо бывало возвращаться домой на рассвете. В такие дни мне не хотелось идти к себе на стоянку, не хотелось видеть Фомича. Я тихо радовался, если узнавал, что никуда не надо лететь.
У меня сегодня первый самостоятельный вылет на дозаправку, но командир избегает говорить об этом. Очень уж он старается, психолог. Верно думает, что если станет опекать летчика, тот начнет волноваться и завалит все дело. Я все-таки подхожу к Хлызову. Он спокойно, даже немного рассеянно выслушивает меня, небрежно кивает: да, конечно, проверим в полете до зоны дозаправки, о чем разговор… Огляделся, подзывает техника. Стоят, беседуют. Меня как бы забыл, как бы уже не помнит. Да чего там! Простенькая ведь уловка. Старается внушить, что ничего страшного в этой дозаправке нет. Ну, еще одно упражнение. Работа как работа. Делов-то! Такой у Хлызова метод. Терапия отвлечений, как выразился краснобай Диденко. Так, мол, не только робость можно вылечить, но даже незнание. Мудрецы! Хотя, если разобраться, то что же здесь странного? Можно и так. Мне с Хлызовым легко. Когда я на левом сиденье, он редко встревает. Но на земле вашего самолюбия щадить не будет, в классах или на разборе полетов Хлызов не церемонится. Это-то некоторых и раздражает. Скажем, нашего Зарецкого.
Мы ждем. В телефонах свист и щелканье раций, голоса.
— Сто третий, вам взлет.
— Вас понял. Взлетаю.
— Сто пятый, вы следующий.
Вдруг высокий молодой голос. Ощущение такое, словно кричат вам в ухо:
— Я — триста седьмой. Прошел над точкой.
Хлызов морщится, поправляет шлемофон.
— Триста первый…
Это нам. Я торопливо отвечаю, голос у меня срывается:
— Триста первый на связи.
Смотрю на командира. Рукой в перчатке он протирает перед собой стекло. Вид у него безмятежный. Кажется, наведет сейчас порядок, встанет и уйдет. Глазами он показывает мне на рулежку: давай!
Так, рулим потихоньку. Взлетаем.
Набрали высоту, идем в зону дозаправки.
Хлызов незаметно следит за мной.
— Мягче рычагами, мягче…
Чувствую, держусь деревянно. Плечи тяжелые и руки будто свело.
— Довороты точно и плавно, — говорит Хлызов. — Как часовщик, как аптекарь.
Зарецкий в своей кабине, наверное, улыбается.
Я расправляю плечи, дыхание мое делается ровным… Вроде бы отпустило.
Самолет-дозаправщик появляется неожиданно — слева и чуть впереди нас.
— Шланг успеем выпустить, — говорит Хлызов. — Давай сбалансируем самолет. Двинь-ка влево.
Движение штурвала передается машине, она входит в крен.
— Не рви. Видишь, пережал. Крен один-два градуса. Так… Отлично.
Слева плавает танкер.
— Сейчас начнем сцепку, — говорит Хлызов. — Голову прямо, учись видеть боковым зрением.
Танкер совсем близко.
— Всем на внешнюю связь! — Хлызов щелкает переключателем. — Двести семнадцатый, приступаем к работе.
Вот этого я ждал. Мне хотелось, чтобы Хлызов сам дал команду на сцепку. Я опасался, что командир двести семнадцатого, мрачноватый рябой майор, сразу отвалит, как только услышит мой голос. Сумасшедшая мысль, но она занимала меня весь полет. После паузы, которая показалась мне бесконечной, командир танкера медленно произносит:
— Внимание, триста первый.
За плоскостью самолета-дозаправщика появляется шланг.
Плавно двигаю вперед рычаги управления двигателями. Вот… сейчас… сейчас…
— Есть контакт! — кричат стрелки.
Я поворачиваю голову к Хлызову, но он, не глядя на меня, резко бросает:
— Обороты!
Да, тут уж не до бесед. И видеть-то в сущности ничего не видел. Могу только представить себе, как в пустом-небе плывут две серебристые машины, сцепленные черным шлангом.
Дозаправка закончена.
— Ну, — говорит Хлызов.
Теперь можно и мне голос подать.
— Счастливого пути! — кричу. — Спасибо за работу!
— До скорого, — роняет двести семнадцатый.
Танкер отваливает и быстро тает в небе.
На земле меня поздравляют с первой дозаправкой. Иван Плотников крепко жмет руку, он серьезен; Зарецкий торкает в плечо кулаком, радист улыбается, на лице Левчука обычное бесстрастие: ну, слетали…
Подходят техники. Они тормошат меня, смеются, говорят все разом:
— Сходил за керосином?
— Лиха беда — начало!
— Молодец, Андрюша!
— Он у нас такой.
Хлызов невозмутимо наблюдает за этой сценой.
— Ха, — лениво бросает он, и я узнаю прежнего Хлызова. — Есть еще ночная дозаправка.
Олег крепко держит меня за руку: мы уже несколько раз теряли друг друга в толпе. И чего только покупают! Рынок бедный. На дощатых столах разложены пучки салата, петрушка, горками свален редис. Вот и все. Или это просто весна, воскресенье, теплый солнечный день? Мужчины сняли пальто и плащи, держат их в руках. Какой-то усатый дядька запорожского вида вытирает пестрым платком потное красное лицо. Монотонный гул рыночной толпы, блеск солнца, разнеживающая теплынь… Олег останавливается у столов, приценивается. Кажется, сам процесс купли-продажи доставляет ему удовольствие. А нам всего-то надо два пучка редиски. Я слушаю, как Олег болтает с торговками. С ним даже по рынку интересно шататься.
Мы заходим в кафе на Базарной площади. Часть столиков по весне вынесена на террасу, над ними натянут полосатый парусиновый тент. Пока я снимаю пальто и вешаю сумку с зеленью на спинку стула, Олег делает заказ официанту. Это мордастый парень со скучающим лицом.
На столе появляются стаканы, бутылка вина, тарелочки с сыром.
— Ну, — говорю, — а дальше?
Олег отхлебывает из стакана.
— Тогда военком спрашивает: образование? Незаконченное высшее, отвечаю. Так положено. Не совсем, правда, понятно, что это значит. Либо у тебя есть высшее образование, либо его нет… А военком смотрит на меня веселыми глазками и говорит, что это даже неплохо — высшее образование, теперь, говорит, в армию приходит отличное пополнение, а в ведущих родах войск солдаты в массе своей среднее образование имеют… И так далее. Да ведь у меня театральное образование, говорю. А военком говорит: ладно вам, идите и служите хорошо.