Гадальщик на камешках (сборник)
Шрифт:
— Такая, какой вы ее видите, — сказал Бельдиман с гордым блеском в глазах, — она стоит сегодня десять, двенадцать миллионов. А я ее купил два года тому назад меньше чем за четыре миллиона. За бесценок!
— Она ваша? — спросил изумленный Эмануэль.
— Была моей, когда я ее купил. Но я купил не для себя. Я купил ее для ветреной Адрианы. Грехи старости! — прибавил он шепотом.
Словно во сне, Эмануэль протянул руку, нащупал носки и принялся обуваться.
— Посмотрите-ка, — продолжал Бельдиман, пристально вглядываясь, — она сейчас прыгнет в море и приплывет сюда, к нам. Она всегда так делает, сколько я ее знаю. Потому я и
Эмануэль застыл с ботинком в руке, напряженно глядя поверх волн.
— Я не вижу ее, — произнес он.
— Она плывет под водой. Но вы скоро ее увидите, минуты через три-четыре, она появится внезапно, здесь, перед нами…
Дрожа, Эмануэль надел второй башмак. Поправил газету на голове и с трудом встал.
— Грехи старости! — произнес Бельдиман больше для себя. — Хорошо сказал тот, кто сказал: не имей детей на старости лет…
Эмануэль стоял рядом, внимательно слушая.
— Это ваша дочь? — спросил он.
Бельдиман удивленно поднял на него глаза и улыбнулся.
— Так считают люди, — сказал он. — И мне тоже приятно так думать…
— Ее величают Царицей, — прибавил Эмануэль, пытаясь улыбнуться.
— Да, — серьезно ответил Бельдиман. — Она царственно прекрасна и ничего не боится, да что толку! Ведь живет она на том свете…
— Я должен идти, — вдруг сказал Эмануэль.
— На том свете, — повторил Бельдиман, словно про себя.
— Я очень рад был вас встретить, — сказал Эмануэль, собираясь уходить. — До свидания!
Но он уже увидел ее: она плыла необычайно быстро метрах в двадцати от берега. Кровь застыла у него в жилах, он не осмеливался сдвинуться с места. Он и не заметил, как снял с головы газету и бросил ее себе под ноги. И тут он понял, что ждет ее, что он счастлив, и улыбнулся ей, но девушка, встретив его взгляд, отвела глаза в сторону, безразлично, отстраненно, словно не узнавая. А несколько мгновений спустя все ее лицо озарила широкая улыбка и она принялась махать рукой туда, где кончался мол.
— Адина! — крикнула она. — Адина!..
Чикаго, март 1959 года.
Змей
1
Последняя строка — и романс смолкнет, Лиза приготовилась хлопать. Сейчас захлопают все, все заговорят, будут восторгаться, хвалить, а она тем временем справится со слезами. Всему виною опять и опять повторяющаяся строфа и ее просто-напросто нелепая чувствительность:
И в золоте кудрейБлеснуло серебро…А собственно, с чего она вдруг так расчувствовалась, затосковала? Откуда набежало столько воспоминаний? Ей почему-то кажется, что она уже слышала этот романс, что знает его давным-давно, с тех пор еще, как была маленькой и тетушка Ляна читала ей стихи, модные в незапамятные — до Первой мировой войны — времена…
Блеснуло серебро…Даже еще не слыша, она словно догадывалась, какие услышит слова, и ждала последней строки, которую застенчивый баритон пропел с такой чудной грустью:
А детство золотое?Оно давно прошло…Да, да, те самые стихи, и она уже не могла противиться волнующему потоку воспоминаний: тетушка Ляна улыбнулась ей из сада с тутовыми деревьями на бульваре Паке, а сама она вновь безумно страдала. Она безумно страдала тогда. Ей тогда казалось, что она бесконечно несчастна, юность казалась ей величайшей из трагедий, она чувствовала, что никто не понимает ее, и знала, что никто и никогда не поймет. А теперь ей казалось величайшей из трагедий ее замужество с высокопоставленным чиновником — а сколько было надежд!.. — и таким грустным все, все, все, что бы ни происходило… И ей захотелось очутиться где-нибудь далеко-далеко совсем одной, слушать этот романс и плакать сколько захочется.
— Напишите мне, пожалуйста, слова этого романса, — услышала она голос Дорины с другого конца стола. — Они такие трогательные.
— Слова давние, — отозвался домнул [14] Стамате совсем уж тихо и робко. — Мелодия новая… Мне нравится мелодия, она такая печальная…
Он повернулся к Дорине, и Лиза больше не видела его лица. Он казался чрезвычайно удивленным оглушительным успехом своего пения. Петь он не хотел и согласился только после настоятельных упрашиваний. Хозяев дома он почти не знал, да и гостей, впрочем, тоже. Однако сразу понял, что люди это все весьма достойные, в особенности сами хозяева. Так тепло, так радушно его приняли. Так роскошно убран стол, и где? Во Фьербинць, жалкой деревушке в тридцати километрах от столицы.
14
Господин (рум.).
— Будьте любезны немного вина пополам с водой, — попросил Стере, протягивая пустой стакан.
Лиза невольно поморщилась. «Такая проза… после такого романса… И это мой муж…»
— А чьи это слова? — продолжала расспрашивать Дорина. — Мне они не знакомы…
Дорина говорила громко, с другого конца стола, чтобы услышал ее и капитан Мануилэ тоже. Кто-кто, а она прекрасно понимала, для чего устроено это пиршество со множеством приглашенных, так далеко, в деревне, в доме ее родни. «Нас хотят сосватать…» И она невольно улыбнулась. За обедом она не раз поглядывала в сторону капитана Мануилэ, а он сидел и аккуратно ел, всячески стараясь, чтобы локти его не коснулись стола, и, казалось, приготовлялся играть фарс, где ей будет отведена роль девицы на выданье, а он, капитан Мануилэ, сыграет роль жениха… Неужели вот так, сразу? За человека, которого она в первый раз видит?!
— Не думаю, что Баковии, — прибавила она очень громко. — И уж никак не Аргези…
«Эти имена должны смутить домнула капитана», — подумала Дорина.
— Не могу сказать, чьи они, — извиняющимся тоном ответил Стамате. — Знаю только, что очень давние…
Капитан Мануилэ, не поднимая глаз от стола, почтительно слушал хозяйку.
— Нет, я бы не смогла сдавать квартиру, домнул капитан, — говорила доамна [15] Соломон. — Вы ведь знаете, жильцы чего только не говорят о хозяевах…
15
Госпожа (рум.).