Галили
Шрифт:
Глава VI
Остаток ночи Гаррисон провел почти без сна. Вернувшись в квартиру в Трамп-Тауэр, он довольно долго стоял под ледяным душем, что вселило в него ощущение приятной слабости, после чего погрузился в то же кресло, в котором сидел, когда разговаривал с Митчеллом о смерти Марджи. Не терзаясь никакими угрызениями совести в ту ночь, он испытывал то же ощущение силы, что переполняло его и сейчас.
Остаток ночи он просидел в этом кресле, планируя свои действия. Для начала следовало извлечь пользу из того обещания, которое он дал Митчеллу и которое ему было весьма по душе. Пусть Рэйчел Палленберг лично для Гаррисона никакой угрозы не представляла, но, поскольку она являлась большой занозой для брата,
За окном уже брезжил рассвет, когда приятная усталость окончательно овладела Гаррисоном и он задремал, но проспать ему удалось не больше двух часов, за которые ему привиделись такие приятные сны, какие прежде никогда ему не снились.
Ему снилось, будто он летит через большой лес. Над головой развевался балдахин, достаточно плотный, чтобы защитить его от ярких солнечных лучей, но не настолько, чтобы задерживать исходящее от них приятное тепло, которое он ощущал своим обращенным к дневному светилу лицом. С ним говорила какая-то женщина, голос которой звучал непринужденно и радостно. Он не мог разобрать ни слова, но ощущал в нем любовь, и любовь эта была обращена к нему.
Он хотел увидеть ее лицо, чтобы узнать, какого рода красота сопровождает его движение по лесу, но, как ни старался заставить свой сонный взор повиноваться воле, ему никак не удавалось повернуться в ту сторону, откуда слышался ее голос, тело его ему не повиновалось. Все, что он мог, — это лететь и внимать сладостному женскому напеву, который убаюкивал его и нежно ласкал слух.
Наконец его движение замедлилось и остановилось, он на мгновение завис над землей и стал медленно опускаться. Только погрузившись в траву, едва не скрывшую его из виду, он понял, что в путешествие он пустился не по собственной воле, а на самом деле кто-то нес его, как ребенка, в своих руках. Теперь, словно по волшебству, ему явилась та женщина, которая несла его. Он увидел ее со спины на фоне величественного дома, стоявшего неподалеку.
Он хотел, чтобы женщина пришла и забрала его с собой, он стал ей кричать, но она по-прежнему молча смотрела на дом, и, хотя он не видел выражения ее лица, ее поза и особенно беспомощно висящие руки убеждали его в том, что ее покинуло счастье, которым совсем недавно был исполнен ее голос, уступив место щемящей и томительной тоске. Как она хотела оказаться там, в этом восхитительном, с белыми колоннами доме, куда вход ей был запрещен!
Меж тем он, пытаясь привлечь ее внимание, продолжал драть глотку с таким отчаянием и усердием, что от его воплей птицы, сидевшие вокруг поляны на поросших мхом деревьях, вспорхнули с веток и разлетелись. Наконец женщина обернулась к нему.
Это была его мать.
Почему он был так поражен? Почему, увидев ее лицо, он был столь глубоко потрясен, что явившаяся ему сцена тотчас затрепетала перед его взором, едва не вытолкнув его из власти сна? Что удивительного было в том, что это была его мать, ведь кому, как не матери, держать ребенка на руках?
И все же он был поражен и одновременно расстроен, причиной чему было отнюдь не то, что бледное лицо матери бороздили слезы (плачущая женщина всегда была предметом его мечтаний), а сам факт ее пребывания в месте, где присутствовало сверхъестественное, ибо она, по его разумению, принадлежала другому, земному миру, радости которого покупались и продавались, как все прочие товары потребления. Он ожидал увидеть ее образ где угодно, только не здесь. Только не здесь.
Опустившись на колени рядом с ним, словно собираясь взять его на руки, она оросила его брызнувшими из глаз слезами.
— Прощай, — это было единственное слово из ее уст, которое за весь сон ему удалось разобрать.
Не поцеловав и даже не коснувшись его ласковой рукой, она встала и пошла прочь, оставив Гаррисона лежать одного на траве.
Он вновь начал кричать пронзительно и душераздирающе, но теперь его вопли обрели форму слов.
— Не бросай меня! — кричал он. — Мама! Мама! Не бросай меня!
Звук собственного голоса и заставил его проснуться. С колотящимся сердцем Гаррисон сел на кровати. Он ждал, пока видение исчезнет, но, несмотря на то, что его глаза были открыты и он ясно различал все предметы в своей спальне, картина, которую он только что увидел, и чувства, которые он только что испытал, продолжали довлеть над ним.
Возможно, это было одно из проявлений происходившего с ним преображения, нечто вроде ревизии, производимой его обновленным разумом над старыми страхами и страстями, дабы обнаружить их наличие и навсегда отбросить. Конечно, особо приятным этот опыт не назовешь, но всякие изменения, тем более столь сильные, как происходившие сейчас с ним, неизбежно привносят определенную дозу дискомфорта.
Он соскочил с кровати и подошел к окну, чтобы отдернуть шторы, но едва его пальцы коснулись занавесок, как неожиданное подозрение кольнуло его с такой силой, что к горлу подступила тошнота. Накинув халат, он ринулся в свой кабинет, где оставил лежать дневник Холта, который начал читать сразу, как только его принес Митчелл. Однако потом он был вынужден прерваться — за вчерашний день случилось столько всего... И вот теперь, пытаясь отыскать в дневнике необходимые сведения, Гаррисон принялся рыскать по рукописным строкам с собачей алчностью. Пролистав страницы, посвященные Бентонвилю, а также ту часть дневника, где говорилось о посещении Холтом своего разоренного дома, он пробежал глазами события на Ист-Бэттери и сцену последовавшего за ними отъезда Никельберри и Холта из Чарльстона. Сопровождаемые Галили, дезертиры отправились на север к дому Барбароссов. На четырех или пяти страницах приводилось подробное описание входа в их резиденцию: несколько схематических, напоминавших печатные оттиски, изображений, снабженных подробными комментариями, рассказывали о тайнах «L'Enfant», незнание которых могло стать губительным для всякого, дерзнувшего нарушить границы Барбароссов. Гаррисон задержался на этих страницах, дабы удостовериться, что все необходимые ему сведения содержатся именно здесь, после чего перешел к описанию самого дома.
И когда до конца дневника оставалось всего несколько страниц, его взгляд выхватил абзац, который вселил в него страх.
« Никогда в жизни мне не доводилось видеть столь удивительного дома, как тот, что открылся нашему взору, когда мы шли между деревьев, — писал Холт, — никогда я не ощущал присутствия чего-то невидимого, но столь сильного, что оно способно было мгновенно разделаться с нами, не окажись мы добрыми самаритянами, сопровождавшими блудного сына домой. Пусть я смешиваю два библейских сюжета в одном, и, может статься, это не вполне соответствует истине, в свое оправдание могу сказать следующее: место это было пронизано таким количеством тайн, что их хватило бы на добрую дюжину Заветов.
Итак, вот этот дом. Окрашенный в белый цвет, с классическим фасадом, присущим, многим большим домам плантаторов, он был увенчан до боли знакомыми формами куполов необыкновенной красоты и величественности, отливавшими в лучах солнца божественно белым цветом...»
Гаррисон отложил тетрадь в сторону. Ему не нужно было читать дальше, ибо дом, описанный в дневнике, он только что видел во сне. К тому же вскоре ему придется увидеть его воочию. Но не значит ли этот сон, что он там уже когда-то бывал? Как же ему удалось представить дом с такой точностью?