Галиндес
Шрифт:
– Хорошо, ваше превосходительство.
– Я отрекаюсь от всего – я больше не возглавляю ни армию, ни Республику. Я просто Рафаэль Леонидас Трухильо, вот он я, как есть. Простой гражданин. И вы можете говорить мне все, что хотите. Ну, начнем с вас. Я что, съедаю один все, что производят мои компании?
Толстый офицер закрыл наконец рот, приоткрывшийся от изумления, пока Трухильо говорил, и, подтянувшись, сделал шаг вперед; кажется, еще чуть-чуть и он преклонит колено.
– Я умоляю ваше превосходительство не уходить в отставку.
– Этого мы не обсуждаем. Я ухожу в отставку, и мы продолжаем.
– Если бы не вы, мы бы умерли с голоду.
– Вот, пожалуйста! Это голос народа, голос простого человека, а не этих яйцеголовых, у которых дерьмо вместо мозгов. Я произвожу, я – двигатель доминиканской экономики, ее основа, она держится на мне. Так, а теперь, что там этот умник пишет об угодничестве.
– Что вы пользуетесь методами Гитлера и Сталина, дуря доминиканцам головы. И что поэтому они устраивают на улицах демонстрации, выкрикивая ваше имя. И что даже на дверях сумасшедшего дома в Нигуа написано: «Мы всем обязаны Трухильо», как будто своим безумием они тоже обязаны вам, ваше превосходительство.
– Этот сукин сын оплевал даже мое сострадание к сумасшедшим и увечным.
Он умолкает, а в комнате повисает почтительное молчание: никто из присутствующих не смеет проронить ни слова, и ты впервые видишь, как в его взгляде
– Сеньор Хесус Галиндес Суарес. Я полагаю, это вы Хесус Галиндес Суарес?
– Да, ваше превосходительство.
– Превосходительство. Можете называть меня, как вам угодно. Хоть проходимцем, если духу хватит.
– Я так не считаю, ваше превосходительство.
– Тогда встаньте по крайней мере.
И ты встаешь, впервые за очень долгий срок, и изумляешься, что еще можешь сделать это, хотя ноги у тебя и дрожат под брюками, перемазанными твоей кровью, твоей рвотой, мочой и засохшим дерьмом.
– Я должен сообщить вам, что родился в благородной семье: мой дед был испанским военачальником, и среди моих предков – французский маркиз. Мне известно, что вы утверждаете, будто мой дед был испанским полицейским, а моя мать – из гаитянок. Я не буду пререкаться относительно моих предков с человеком неизвестного происхождения, вроде вас, но должен заметить, что вы начали с корней, оскорбив даже моих предков. Только этим вы заслужили, чтобы вас повесили за одно место. Что я вам сделал, что вы так ненавидите меня?
– Позвольте вам сказать, ваше превосходительство, что в той же самой книге, которую цитировал капитан, есть немало вполне благожелательных отзывов о вас. Я отметил и порядок в стране, который был установлен при вас, и экономический прогресс, и культурное развитие. Вам, ваше превосходительство, удалось добиться необыкновенного увеличения числа школ, и вы много сделали для искоренения безграмотности. А ведь когда вы пришли к власти, 75 процентов населения были неграмотны. Вы создали Симфонический оркестр, университетскую библиотеку, при вас Санто-Доминго, простите, Сьюдад-Трухильо, расцвел; например, стенная роспись Велы Занетти превосходна и свидетельствует о том, что вы покровительствуете искусству. Вполне можно понять, что в области политики вы отчасти были вынуждены проводить жесткую линию: не так просто управлять страной с низким уровнем экономического развития, с множеством войн в прошлом, страной, которой постоянно угрожают соседи по Карибскому бассейну, например, Гаити. Я признаю, что это нелегко, генералиссимус. В моей книге я высоко оцениваю деятельность дона Хоакина Балагера, который однажды сказал: «Навсегда ушел в прошлое бунтарский дух доминиканского народа». Нет, я не все оцениваю негативно, ваше превосходительство. К тому же это – научная работа, всего лишь докторская диссертация, которую заметили бы четверо оппонентов и горстка специалистов. Не надо придавать ей такого значения, ваше превосходительство, уверяю вас.
– Вы можете оставить свои уверения при себе. Я прекрасно понимаю, что ваша книга – дерьмо и никакого отклика она иметь не будет. Рафаэля Леонидаса Трухильо не испугаешь книгами. Но как мужчина я чувствую себя униженным, что какой-то бродяга задевает то, что для меня священно, – мой род. Поэтому заткнитесь и послушайте, что я скажу.
Из верхнего кармана он вытаскивает очки, осторожно, словно боясь пораниться, надевает их, а потом из того же кармана извлекает сложенную бумажку, которую разворачивает, предварительно помусолив палец.
– Посмотрим, как обстоят дела с моей семьей. Начнем с моего брата, Гектора Бьенвенидо Негра Трухильо, которого, по вашим словам, я одним мановением руки сделал капитаном, а через одиннадцать лет – начальником Генерального штаба. Вот так, запросто: невоенного человека – начальником Генерального штаба. Вы отрицаете, что бывают люди, призванные руководить от природы? Разве нет таких способностей у меня? Разве мы не могли унаследовать их от нашего дедушки, испанского военного? О моей дочери Флор де Оро Трухильо вы пишете, что она мулатка, очень сексапильная; обратите внимание, сеньоры, что за грубое слово: «сексапильная», ведь можно было сказать «привлекательная», но нет – сеньор профессор пишет «сексапильная», словно она шлюха какая-нибудь, ведь только о них так говорят. И он повторяет и повторяет, что моя Флор де Оро семь раз выходила замуж, чтобы подчеркнуть, какая она неугомонная и как ей трудно угодить, что она просто шлюха, «сексапильная» шлюха. Теперь перейдем к тому, что вы пишете о Радамесе и Анхелите, моих младших детях, которых я боготворю, потому что они еще не вышли из нежного возраста. Это законные дети, как вы считаете. Так, это уже что-то в мою пользу. Об Анхелите вы пишете, что она очень хорошенькая, – это мне нравится больше, сеньор, она уже не сексапильная, как ее сестра, а хорошенькая. Вам нравятся мои дочери, профессор, не отпирайтесь. Если Анхелита хорошенькая, то Радамес – невоспитанный. Для него я заказал костюмчик маршала, над чем потешалась вся Испания, когда мы посетили землю моих предков. Вы не заслуживаете каких-либо объяснений, но я все-таки скажу вам: если я присвоил моему Радамесу главный почетный воинский чин, когда ему исполнилось десять лет, то вовсе не потому, что я сумасшедший отец и считаю, будто мой сын, какими бы военными талантами он ни был наделен от рождения – а он наделен, не сомневайтесь! – может в десять лет быть офицером. Это был мой подарок ему, точно так же я мог подарить своему ребенку самолет или другую военную игрушку; а кроме того – чтобы благодаря моим детям доминиканский народ, который их обожает, еще больше полюбил бы и армию. О других моих братьях вы пишете, что я с ними то лажу, то нет, – в зависимости от настроения, и по тем же мотивам то возвышаю, то отстраняю их. Вы клеветнически утверждаете, что моего брата Анибала Хулио я убил – или вынудил покончить жизнь самоубийством, потому что он был безумен: вы ведь пишете, что в последние годы жизни тот просто ничего не соображал, и я убил его, чтобы он не был всеобщим посмешищем. Как будто из-за этого можно убить брата! О моем брате Петане вы пишете, что он был никчемным и пустым человеком, а мой другой брат, Пипи, был вором, – так я понял ваши слова, что тот «занимался грязными делишками». О двух других моих братьях вы тоже ничего хорошего не говорите, – одна злоба и клевета. Но я не включу этого в счет: я сделаю вам скидку. Я не стану включать в счет и всего того, что вы пишете о моих дядьях и племянниках; я благодарен вам уже за то, что вы не стали заниматься моими двоюродными братьями и моими прапрадедушками. Но поймите, что омерзительно утверждать, будто мой племянник Вирхилито ограбил банк или позволил его ограбить, словно он был участником грабежа и получил свою долю. Да, я еще забыл о моих деверях. Ну это так, мелочи. Вы пишете, что я без конца их возвышаю. По всей видимости, деверей нельзя возвышать. Поскольку я невежда, значит, мои девери и золовки – тоже невежды, но я их возвышаю, чтобы
Он встает, и ты, с трудом веря своим глазам, видишь, как он достает из-за пояса пистолет и подходит к тебе; все присутствующие предусмотрительно отступают, заговорщически подмигивая друг другу, а кто-то, вдохновленный ораторским искусством генералиссимуса, даже негромко аплодирует.
– Я хочу, чтобы вы посмотрели на этот пистолет и подумали о том, что такой злодей, как я, может сотворить, имея в руках оружие. Я и скажу тебе вот что – теперь я буду обращаться к тебе на «ты»: хватит с тебя «вы», ты недостоин и намека на уважение, – я скажу тебе следующее, потому что живым ты из этой комнаты не выйдешь: о Марии Мартинес Альба ты пишешь, что она была замужем за кубинцем, от которого и родила Рамфиса, и что я смирился с этим и принял чужого ребенка, когда отнял ее у кубинца. Так омерзительно, что ты пачкаешь грязью мать моих детей, меня, моего сына Рамфиса, что я должен был бы не разговаривать с тобой, а просто всадить тебе пулю промеж глаз. Но поскольку ты профессор, а профессора всю жизнь доискиваются до правды, я расскажу тебе эту историю, свидетельство моего благородства. Женщина, позднее ставшая моей женой, сначала была моей любовницей, но я скрывал эту связь, потому что я был женат; однако Бьенвенида меня не удовлетворяла полностью как женщина, к тому же она была бесплодна, как высохшая смоковница. И я сделал сына Марии, потому что я был настоящим мужчиной, только такие и делают таких сыновей, а мужа-кубинца выставил вон, чтобы никто больше не упоминал их имена рядом и чтобы мой Рамфис не знал такого позора, когда вырастет. Рамфис стал моей гордостью и гордостью всего народа. Тебе известно, баск, что в 33-м, когда Рамфису исполнилось четыре года, я сделал его полковником, – разве я вел бы себя так, если бы он не был моим сыном? Я обвенчался с его матерью только год спустя. Это был сигнал, сигнал всем грязным умам, вроде твоего, – Рамфис мой сын! И он был моей гордостью, потому что в 43-м он, забыв о всех почетных званиях, которыми я его пожаловал, поступил в Военную академию, просто кадетом. И стал там одним из лучших учеников, доказав, что достоин своего отца! Он изучал право, а потом достиг самых высоких военных званий благодаря собственным заслугам, мой золотой мальчик! Мои заботы о том, как править страной, его не коснулись: он жил полной жизнью, будучи всегда первым – среди женщин и с оружием в руках, в танке и в самолете. Разве это не доказательство того, что Рамфис – мой сын, достойный сын Рафаэля Леонидаса Трухильо! На груди его красуются наши самые почетные ордена: орден Трухильо, орден Дуарте, орден Колумба, медали за военные заслуги, за военно-морские заслуги, за военно-воздушные заслуги, за заслуги в области политики… Это я его наградил? Наглая ложь. Ко мне приходили его начальники с приказами о его повышении или награждении, и я рвал эти приказы. Приказ о его назначении начальником Генерального штаба в 1954 году приносили мне на подпись десять раз. Я хочу, чтобы ты, Эспайлат, как человек, окончивший Уэст-Пойнт, сказал о достоинствах Рамфиса как военного.
Эспайлат говорит, и лицо его остается бесстрастным, не движется ни один мускул:
– Он – лучше всех, ваше превосходительство. Вы сами это сказали. Он необычайно одарен от природы и постоянно стремится к совершенствованию. Сейчас он занимается созданием военно-воздушных сил Доминиканской Республики.
– Повтори, Артуро.
– Он необычайно одарен от природы и постоянно стремится к совершенствованию.
– Он много знает просто от природы и еще потому, что я учил его. Я выучил его не доверять никому – ни противникам, ни союзникам, ни американцам, потому что эти-то своего не упустят, и когда имеешь с ними дело, они урвут себе основную добычу, а тебе оставят крохи. Я сильно огорчен тем, как они себя ведут: на их земле процветают такие сорняки, как этот тип, и мой Рамфис должен это понимать. В этих Соединенных Штатах моего Рамфиса воспринимают совершенно искаженно, выставляют его неразлучным другом плейбоя Порфирио Рубиросы и говорят, что он только и делает, что развлекается и жизнь прожигает. Вполне естественно, что молодого мужчину тянет к женщинам, я это и по себе знаю: бывало у меня женщин больше, чем нужно, а бывало, что я и отказ получал, как однажды в Сан-Кристобале, но я никогда не расстраивался. Эти американцы унизили моего мальчика: они отнеслись к нему как к метису, когда он отправился в военную школу Ливенурт. Конечно, он не только учиться успевал, но и за девушками приударял, а среди них были знаменитые красотки – Ким Новак, Заза Габор. Но мне надоело, что в газетах его называли то черным, то цветным, то еще не пойми как, и я велел ему вернуться. Я сказал: «Возвращайся, тут ты станешь великим, и всем гринго, которые сейчас клевещут на тебя, тогда будет не угнаться за тобой». Скажи этому отщепенцу, Эспайлат, почему гринго привязались к моему сыну.