Гамбит смерти
Шрифт:
Не вышло. Я подошел к окну. Десятый этаж. Внизу оранжевым светом горел фонарь. Посадка разрешена.
Оконная задвижка не поддавалась. Разбить стекло? Я поискал на полу подлокотник. Поднять его не успел: спазма желудка бросила к туалету. Выброс, другой, третий, совсем уже скудный, липкой, тягучей слюной. Лоскутки яблочной кожуры плавали в зеленоватой жиже.
Полегчало. Из крана - свист, воды ни капли.
Я вытер лицо полотенцем, смоченным лосьоном. Следы сошли. Не все - рубаха, джинсы оставались мечеными, но ведь
Элис, распростертая на полу, бледная даже в свете розового абажура, опять звала меня к окну.
Не сейчас.
Я снял с дивана линялую накидку и укрыл тело.
Пустой коридор, отключенный лифт. Никто меня не видел. Охранник куда-то ушел, пришлось самому открывать наружную дверь.
Три часа ночи. Время цепных собак. Асфальт, твердый, отдавший дневной жар, в щербинах первых недружно павших листьев матово-серой рекой нес меня по городу. Постоянная, верная лунная тень и шаткая, безразмерная и ненадежная - от редких фонарей.
Пегая жучка-побродяжка протрусила навстречу из-за мусорного бака но, не дойдя пары метров, заскулила, отшатнулась и нелепым расхлюстанным галопом кинулась прочь.
У трамвайного пути ремонтники сосредоточенно ковыряли ломами землю, кто-то колдовал с ацетиленовым агрегатом, засыпая карбид, едкую пыль разносило ветром по улице, смешивая с запахами подъездов и подворотен.
Остановилось такси.
– Поехали?
– В другой раз, - обертка от мороженного прилипла к подошве, и я шаркал, пытаясь освободиться.
– Водка нужна? Сигареты?
– Обеспечен.
– Девочку хочешь?
– не отставал шофер.
– Не хочу.
– Счастливчик, все у тебя есть- и таксист отправился на поиски страждущих.
Стайка маленьких лягушат резвилась на тротуаре, покинув черноту газонов. Я сбился с шага, пересекая нежданное препятствие, а они, не обращая внимания на полуночного Гулливера, продолжали подлунные резвости.
Лампочка, тлеющая вполнакала, помогла попасть ключом в скважину. Скинув туфли, во тьме я пробрался в свою комнату, боясь потревожить густую тишину. Забиться под одеяло и замереть. Тихое оцепенение жука-притворяшки. Я очень мертвый, не трогайте меня, брошенную на пустыре старую, разлагающуюся падаль, источающую миазмы, смертельные для путника, неосторожно оказавшегося рядом.
7
– Молоко, молоко, кому молоко!
– утренний безжалостный крик вместе со свежим ветерком падал из форточки на стол и оттуда разлетался по комнате, отскакивая от стен и увязая в сползшем на пол одеяле.
Голова безвольно каталась по подушке, в одну сторону, в другую, но оторваться от нее не могла.
Откуда-то издалека двигалась моя рука - левая, с часами, двигалась кружным путем, с привалами и отступлениями, во время которых я трижды возвращался в сон, пока не подползла к лицу. Скосив глаза, я увидел ее, запястье с черным ремешком часов, и сразу пожалел, что проснулся.
Я встал у кровати, разглядывая себя. Руки, отдельные пятна - на груди и, зеркало показало - кровь на губах и вокруг рта.
Стигмы? Не надейся.
На подушке, простыне - тоже кровь. Откуда?
Вывод очевиден. Накинув халат, я прошел в спальню хозяйки. Наверное, хозяйки. Ибо в том, что лежало на кровати, распознать Зою Федоровну я не мог.
8
Я уложил электробритву в футляр, футляр - в чемодан. Что еще осталось в комнате моего? Ничего. Я чист. Последний час прошел не без пользы. Вымыт, выбрит, слегка надушен. Ответработник семидесятых не смог бы придраться.
Свежая рубашка молочной голубизны - в тон лицу. Я пригладил подсыхающие волосы.
– Иду сдаваться. В милицию.
А голос подкачал. Голос выдавал человека, повинного в двух смертях. И, если не сдаться, их будет больше. Много больше.
Чемодан я оставлю здесь. Пусть стоит. Последняя прогулка и без того тяжела.
Девять утра. Крайний срок. Я сам себе его установил.
Нехотя я вышел во двор. Голуби расклевывали оброненный творожный сырок, а рыжая кошка, припадая к земле, подкрадывалась к ним короткими перебежками.
– Кыш, - отогнал я птиц, а кошка, укоризненно мяукнув, стала обнюхивать сырок. Жестокие люди сентиментальны. Начинайте утро с доброго дела. Тимуровскую выучку не выковырять, дождем не смыть.
В какую, собственно, сторону идти? Или туда ведут все дороги?
Томясь, я стоял посреди улицы, отсчитывая десятого прохожего, у которого спрошу путь.
– Петр Иванович! Петр Иванович, доброе утро! Вам куда?
– тормознула вишневая "Нива". Старичок-фанат Федор Николаевич зазывно приоткрыл дверцу.
– В тюрьму.
– Шутить изволите. Вы завтракали?
– Нет.
– Как удачно! Не откажите, примите приглашение - давеча на прудах вечерял, карасей набрал отборных и с утра в сметане пожарить решил. Да, кстати, слышали?
– он помрачнел.
– Что именно?
– Маньяка поймали. Год в страхе весь город держал. Вчера в гостинице двух женщин убил. Не слышали? По городскому радио сообщили, я как раз рыбу чистил. Да садитесь, садитесь, лучшего завтрака в городе не сыскать, честное слово!
Я покорился. Поймали? Год ловили? Ничего, еще один придет. Поест карасей и придет. Или все-таки случилось невероятное совпадение? Смерть Зои Федоровны тоже на нем?
Не стоит обманываться.
– Видите, совсем рядом живу, - кормилец-доброхот остановился у громадного, в квартал, дома.
– Седьмой этаж, седьмое небо.
Лифт, в надписях до потолка, насквозь пропахший русским духом, поднял нас к темному короткому коридору.
– Мои хоромы, - Федор Николаевич поколдовал над замком, - заходите.