Гамбургский симпатяга. Живые стеклышки калейдоскопа
Шрифт:
Лайки в тундре и лайки в фейсбуке – совсем разные собаки. Изобретение Интернета на века. Как изобретение бумаги, пороха и пенициллина. Между тем президент журфака МГУ Ясен Засурский в свое время заметил: «Если все читать, что в фейсбуке пишут, то вы вообще умрете и больше ничего не узнаете…» Социальные сети переполнились фейками – лживыми новостями и роликами специального воздействия на массовое сознание. Поколение русских, формируясь во лжи и двуличии, выстраивалось в новые отряды. Уже не пионеров, но френдов. Сознание их в социальных сетях исказилось. Патриарх Кирилл предупредил: «Антихрист на пороге!» Имея в виду интернет-зависимость. Либералы взвыли на разные голоса: «Мракобесие, замшелость! Капуста в бороде запуталась… Нас хотят насильственно изъять из мировой цивилизации!» Они тоже не хотели есть суп с капустой. То есть борщ. Уже тогда. Им больше нравились гамбургеры. Но стало очевидно и другое: страна потеряет не только поколение школяров и студентов. Потеря самоидентичности нации – разрушение, сравнимое с ядерным взрывом. От двуличия советской системы и ее коммунистической доктрины мы плавно переходили к двойным стандартам не менее лживого либерализма, навязанного европейскими родителями № 1
…Прямо наваждение какое-то! Куда ты несешь меня, птица-тройка? Не дает ответа. Валентин Гафт читал мне отрывки из своей поэмы про Сталина. Дело происходило в клинике иглоукалывания. Мы лежали на кушетках рядом. «Куда ты, птица-тройка, нас несешь? Пора заправиться, поешь овса немного. Потом опять скачи, авось поймешь, что это кольцевая, б…, дорога…» Тут претензии не ко мне – к Гафту. Хоть и обещал. Но из песни слова не выкинешь. Почему нас так тянет в криминал и в политику? Как в рюмочные и на кладбища… Мы уже где-то отметили странную особенность русского характера.
Я спросил своего тестя-хохла Коляду, ветерана войны и труда:
– Вот ты всю жизнь проработал ревизором… И даже в прокуратуре. Хоть одного вора поймал?
Константин Федорович трудился в основном в хлебопекарной промышленности Хабаровского края. Дед Костя, так мы его звали дома, закряхтел. Сидели в буфете гостиницы «Дальний Восток, недалеко от конторы ревизора Коляды.
– Ты что-нибудь про ГОСТы слышал? Если выпекать булочки, торты, ром-бабы и пирожки по нормам, заложенным госстандартами, то вся продукция или сгорит, или ее в рот не возьмешь. Все заложено с большим перебором. Мука, сливочное масло, яйца, сахар… И шоколад с коньяком. Чтобы делать нормальную выпечку, нужно все нормы уменьшать. Технологи знают. Образуются огромные остатки. Когда приходит ревизия, у работника любого хлебопекарного предприятия одна проблема – немедленно уничтожить или спрятать остатки. Неоспоримая улика! Что получилось? Государство само спланировало воровство. Там не доложил килограмм масла, здесь не долил сто граммов рому…
– Ром-то при чем?
– А в ром-бабу что подливают? Ром или коньяк. Еще нужны корица, какао, ванилин. Прикинь – сто ром-баб… А если тысяча?
Я прикинул. Ром-бабу я представлял несколько иначе, чем ревизор Коляда. В моем представлении ром-баба была похожа на комендантшу нашего малосемейного общежития на улице Ленинградской, в котором я жил, прежде чем женился на дочери Константина Федоровича. Общагу называли Воронья слобода, или Аул. А комендантшу звали Идея Петровна. Идея Петровна была ростом с нашего главного редактора хабаровской молодежки Сергея Торбина, под два метра. Тетка-гренадер. Торбин меня в Аул и подселил. По большому, между прочим, блату. Ну да господь с ней, с Идеей Петровной. Хотя нам еще придется пересечься с ней на страницах увлекательного повествования. Увлекательного-увлекательного! Где вы еще встретите коменданта с именем Идея (имя подлинное)? К Идее захаживал начальник ЖЭКа. Фамилия необязательна. Яков Давыдович был ростиком с меня в десятом классе. Где-то я упоминал, что на уроках физкультуры я стоял в строю предпоследним. Последним – Гена Касаткин, сын директора Рейда морской сплотки. Если и не упоминал, то еще упомню.
Я продолжал расспрашивать тестя.
– Ну. Хорошо… Воровские госстандарты… Сама система подталкивала… Ну а взятки ты брал?
Сын Богдана Хмельницкого с осуждением посмотрел на меня. Дед был высоким и костистым. На фронте служил в разведке, за «языками» ходили. Он жил с тещей в «двушке», на 56-й школе, окраина Хабаровска. Дальше только «Стройка», конечная остановка трамвайных путей. Жили в желтеньком двухэтажном доме, построенном пленными японцами после окончания войны. Неподалеку, в таком же домике, жил Ишаев Виктор Иванович, будущий губернатор Хабаровского края. Он тогда работал электросварщиком на судостроительном заводе. (Здесь снова в ходу мой метод.) Тесть досадливо крякнул, но не оскорбился:
– Я себя не на помойке нашел. У меня, между прочим, орден и медаль «За отвагу».
Он помолчал:
– Ну, случалось… Главбух или директор после окончания ревизии занесет пару бутылок коньяка. Килограмм шоколада промышленного – горького и твердого, как камень. Вместе и выпьем. А насчет «посадил»… Хотел я посадить одну директоршу. Между прочим, Герой Социалистического Труда. Во всех президиумах рядом с первым секретарем крайкома партии сидела. Ее завод перезатаривался хлебом, и она заставляла излишки хлеба вываливать на помойку. Прямо вагонетками увозили. Так меня чуть самого не посадили и из партии собрались исключать. За очернительство и наговор. Друг, который меня спас в войну, звонил командующему Дальневосточным округом. Просил меня выручить… Еще по сто будем?
После встречи в буфете он мне всегда совал червонец в карман: «На шампанское, на цветы и на гондоны». Шутил так. Когда Коляда засобирался на пенсию, мне позвонил прокурор края и попросил уговорить Константина Федоровича остаться. У деда было образование семь классов и какие-то курсы счетоводов после войны. Он вернулся инвалидом и нужно было зарабатывать на хлеб. Физически работать не мог. Фамилию того русского одессита-полковника он мне называл и письма его показывал. Но я запамятовал. В свободное от ревизий время Коляда читал «Кобзаря» Тараса Шевченко, очень любил песню «День Победы» в исполнении Льва Лещенко. И обожал Высоцкого. Восхищался: «Он же там не был! Откуда он так все знает? Как будто мы в одной роте служили…» В конце песни «Друг, оставь покурить… А в ответ – тишина…» тесть плакал. Даже трезвый.
Мой личный протест наивен и жалок. И я отдаю себе в том отчет. Но он не так глуп, как может показаться. Я не ставлю программу WhatsApp бесплатного сервиса мгновенного обмена сообщений. И два раза в неделю отключаю телефон. Уже скоро год как экспериментирую. Никаких страданий и никаких последствий. Мой смартфон, коварный китайский зверек, противно мяукающий эсэмэсками и утробно «булькающий» сообщениями электронной почты, решил сделать меня своим рабом.
Диоклетиан прожил шесть лет уединенно в своем поместье на Родине, в Иллирии. Его дружок, цезарь Галерий, кстати сказать, был большим выпивохой. А начинал пастухом. Получил прозвище Арментарий. С латинского «арментум» – «пастух». Галерий-арментум стал храбрым солдатом и выдающимся полководцем. Он сам отдал приказ не выполнять его поручений, отданных после обильных трапез. Сам знал про пунктир своей жизни. Галерий умер от рака пениса. А Диоклетиан, по одной из версий, от яда. Какие были люди! Все сведения про римских цезарей я успел получить до того, как нами, я считаю – в извращенной форме, овладели гаджеты. Без предварительных ласк. Мы забыли греческое понятие «норма». И вот вопрос: неужели девайсы стали считывать наши истинные мысли и тайные желания? Ведь планшет узнал, что больше истории Рима, философии и литературы меня интересует «монгол низкорослый, морозостойкий». И дубовые бочки для засолки капусты. 10 тысяч рублей за бочку. Ручная работа. Я засолил бочку капусты. Долго готовился к процессу. Изучал рецепты, расспрашивал местных хозяек и крестьян… Никакого уксуса и никакого рассола! Никаких алюминиевых бачков и стеклянных банок. Только дубовая бочка. На дно бочки стелешь листья смородины, хрена и дубовые же листья. Тмин, лаврушка, укроп и крупная соль. Чуть-чуть гвоздики и сахара-песка. Буквально треть чайной ложечки на килограмм капусты. Врассыпную ягода-клюква, черный перец горошком. И – мять! Толкушкой, кулаками, чтобы тут же нашинкованная капуста дала сок… Потом нужно точно выдержать срок квашения, протыкать капусту палкой, чтобы вышли газы. Все, кого угощал, удивлялись: ты где так научился? В детстве научился у бабушки и мамы. И потом, я же деревенский. Некоторые приезжали за моей капустой вторично. Моя капуста брала начало из потаенных глубин какой-то многим уже неведомой жизни. Она хрустела на зубах, пахла на весь дом и, поставленная на обеденный стол, требовала рюмку, налитую всклень. Старинное русское слово, которое я еще подробно объясню. Сейчас коротко. Всклень – значит по самый краешек. Подозреваю, что моя капуста прошла многие моды, веянья и времена. Сталинскую бескормицу, хрущевскую кукурузу, зеленый горошек горбачевской перестройки, куриные окорочка Буша. Продралась через американский биг-мак и шуршащие, как осенние листья, чипсы. И даже итальянскую пиццу и испанский хамон она преодолела. Не говоря уже о корейской морковке чим-ча, французских сырах вонючих и лапше «роллтон». Я видел, как сельские ребятишки грызли «роллтон» сухим, прямо у автолавки, которая привозила в деревню фастфуд. Дети считали «роллтон» лакомством. Моя по-настоящему заквашенная капуста брала свое начало далеко-далеко. Осмелюсь предположить – со времен Петра. А может, даже от князя Владимира Ясного Солнышка. Или от Вещего Олега. Какая-то не капуста, а, прости меня господи, русская марихуана! И пусть про меня скажут: «У него в бороде капуста запуталась!» Квашеная капуста наша вторая после грибов национальная идея. А немцы и поляки со своими тушеным бигосом (бигос – от немецкого Beiguss) и колбасками должны знать, что у русских есть еще солянка. Члены Пень-клуба на заседании одобрительно отозвались о моем новом увлечении.
Так всегда и в жизни. Высокое и низкое рядом. Пастернак любил сажать картошку у себя на участке в Переделкино. И он написал пронзительные строки: «Засыплет снег дороги, завалит скаты крыш… Пойду размять я ноги – за дверью ты стоишь. Одна, в пальто осеннем, без шляпы, без калош, ты борешься с волненьем и мокрый снег жуешь…» Дальше там про вечное. «И весь твой облик слажен из одного куска…» Ночь двоится, свет жестокосерд, «ее вели нарезом по сердцу моему». Строки про музу и последнюю любовь Пастернака, Ольгу Ивинскую. У любого писателя, а у поэта – тем более, должна быть муза. Ивинскую за любовь к Пастернаку посадили. И вот она возвращается после трехлетней ссылки. И он пишет стихотворение «Свидание». Настала пора объясниться и моему лирическому герою. Что за намеки на Острова Зеленого Мыса, куда он все время стремится в поисках той, упоминание о которой упорно стремится выделить и написать курсивом? «Ну, может быть, еще она, далекая…» «У меня был билет на самолет, я так и не нашел ту, которую искал. И мне взгрустнулось. Я завидовал чужому счастью».