Гамбургский симпатяга. Живые стеклышки калейдоскопа
Шрифт:
– Вот вы с мангаятами воруете огурцы в теплице, у завучихи Глафиры… Недавно ты без спроса брал мою двустволку… Скажи, кем ты хочешь стать в жизни, Шурик? Неужели хулиганом?
Я должен был отвечать – хочу стать киномехаником… Но я упрямо говорил:
– Хочу стать капитаном!
Глаза Иосифа сужались:
– Ну что ж… Тоже неплохая профессия!
Троецкий, пока не спился, был хорош собою. Волосы на голове вились – в деревне говорили: «из кольца в кольцо». Высокий и статный, всегда в отглаженном костюме. Себя Иосиф позиционировал сельским интеллигентом. Когда шел на охоту, обязательно надевал шляпу с перышком за лентой. И произносил загадочную для меня фразу: «Тартарен из Тароскона!» Охотился на гнилом болоте за домом Мангаевых. Болото называлось марью. Воняло отвратительно. Какие-то пузырьки лопались на поверхности. Когда под вечер возвращался домой, бабка Матрёна интересовалась: «Натарасконился, Тартарен?» В конце жизни Иосиф окончательно сошел с круга. С нами он уже не жил. И мама давно умерла. Мне позвонили земляки из деревни и сказали: «Троецкого некому хоронить. И денег нет». Я полетел
Набор не связанных друг с другом эпизодов, осколки реальности. Цветные камешки, осыпающиеся стекла витражей… Психологи смогут установить между ними связь. Пусть попробуют. Уже сижу в Лондоне, на перекрестке Чаринг-кросс Роуд, в пабе «Кэмбридж». Дожидаюсь встречи с предателем Родины и всемирно известным писателем Виктором Суворовым. Суворов мне не верит. Он думает, что я послан конторой привести приговор в исполнение. Он сам так говорит. И поэтому несколько раз меняет место встречи. Приезжаю в одну гостиницу, у Гайд-парка, – портье отсылает по другому адресу. Потом – на юг Лондона, потом – в самый центр. Где невероятно людно и где король Эдуард Первый установил поклонный крест у деревни Чаринг в память о своей жене Элеоноре Кастильской. А может, Суворов следит за мной? Не веду ли я за собой палачей с короткими автоматами, спрятанными под полами ладных кожанок? Или использую проверенный ледоруб? Но мне Витя с каждой встречей все симпатичнее. Хотя и предатель. А занятия альпинизмом меня не увлекают. Сплав по рекам – другое дело. Вот Суворов появляется из-за угла с большим портфелем золотистой кожи через плечо. Лысоватый и коренастый, в прекрасном твидовом пиджаке и отличных английских ботинках на толстой подошве. Опять на толстой! Он почему-то напоминает мне бухгалтера золотодобывающей артели под поселком Сусанино, где я работал в бригаде шурфовиков. Я писал тогда стихи «под Есенина», носил по ручьям пробирки с песком, который намывал геолог-практикант из Иркутска Димон. И мы оба слушали песни под гитару зэка Елизарыча, бывшего врача-вредителя. От Елизарыча я впервые услышал «Свечу» Пастернака. Не успев толком поздороваться с предателем, я вижу берег Пальвинской протоки, поросший неряшливым тальником, и Димину невесту Зинку, королеву бродяг, как называли ее шурфовики, недавние сидельцы. Зинка переламывает двустволку, заряжает патроны и влет, дуплетом, дырявит чью-то кепку-восьмиклинку, подброшенную в небо. Бывшие зэки носили восьмиклинки и сапоги-жимы, с напуском брюк на голенище. Зеки провожали меня в институт. Пошили коверкотовый костюм, подарили тельняшку и нож-выкидуху. Нож назывался «Колька Финкель». Его нужно носить за голяшкой сапога. И обязательно кепка-восьмиклинка. Таким я и приехал в Хабаровск. С чемоданом-балеткой в руках. В балетке – трусы, тельняшка и тетрадь стихов. Морошка – понарошку. Матросы – папиросы.
Внезапно из кустов выходит мой отчим. Он, напившись до чертиков, воспитывал меня ремнем. И он же первым сунул мне в руки книгу «Тартарен из Тароскона» Альфонса Доде. «Не читай “Сына полка”, читай настоящие книги!» – сказал он мне. Альфонс Доде писал с натуры. Его единственный метод. Про мовизм Альфонс Доде, в отличие от меня и от Катаева, ничего не знал. Думаю, что Троецкий тоже ничего не знал про эксперименты Катаева. Следом за отчимом возникает Джессика, у нее слегка фиолетовая кожа, она происходит из племени индейцев сиу. Ее ноздри трепещут, мы стоим в капитанской рубке яхты ее мужа, американского миллионера. И огни большого города пропадают за кормой корабля. Джессика, Джессика! Давай уплывем отсюда навсегда. Не нужно нам богатство твоего мужа.
Зинка вышла замуж за Димона. Джессика разошлась с миллионером и долго тусовалась в коммуне хиппи на Ибице. Купалась там голой и принимала легкие, рекреционные, наркотики. Там все купаются голыми. Что такое рекреционные, объяснять не буду. Чтобы не обвинили в пропаганде наркотиков. Потом она переехала на остров Гоа, вы, может быть, что-то слышали про Гоа-транс. Звала меня к себе. Философию хиппи я не разделял, хотя и слышал о том, что Ибица и Гоа – счастье на земле. Две солнечные спальни рая. Уже тогда я увлекся Севером и готовился на упряжке дойти из Николаевска до мыса Погиби на Сахалине. Где Гоа и где угрюмый остров моего деда… Потом я, правда, ненадолго, потерял след Джессики. В последнем письме она писала: «Почти каждый день я ем креветки… Помнишь, как мы варили креветки в Чикаго?»
Валька-веснушка заведовала гастрономом № 1 в Хабаровске и стала депутатом. Галия уехала в Казань. Конечно, я их всех любил. И страдал от безответности. Впрочем, Джессика… Тут все обрывается. Провал в памяти. Костер погас, и только угли, как глаза невиданных зверей, мерцают на берегу речки Чикаго. Или на берегу озера Мичиган? Мы там сидели с нею до утра и в большой банке из-под консервированных овощей варили раков. А не креветок. Мне никто не верил, что в Чикаго водятся раки. До тех пор, пока в фильме «Брат-2» не увидели, как Бодров с Сухоруковым и лысой проституткой Дашей варят раков на берегу Чикаго. А наглые бомжи-негры приходят и пинают их кастрюлю. Раки там сами выползают на берег, местные их не едят, считают грязной пищей. Что и отражено в эпизоде на берегу. Джессика мне рассказывала про обычаи индейцев сиу. Приехал Мэдисон с охранниками – муж Джессики. Пнул нашу банку, с большим трудом добытую в ночном супермаркете. Таким образом мы предвосхитили сцену в культовом фильме. И что-то Мэдисон сказал Джессике про маргинальность и про то, что, мол, сколько волка ни корми, он все равно в лес смотрит. Я так понял. Я тогда еще плохо понимал по-английски. Да и сейчас только чуть-чуть получше. В тот день миллионер-издатель давал обед на яхте в честь нашей делегации. Специальным рейсом из Канады был доставлен лосось. Его сварили, пожарили и положили на огромные белые тарелки. Ломтик кеты и несколько картошин. Посыпанных сверху укропом. Смотрелись сиротливо. Подавали официанты в смокингах. Синхронно, по команде Мэдисона, они сняли серебристые крышки с тарелок…Трам-пара-рам! Обыкновенная рыба с картошкой, как мы называли это блюдо в интернате. Только порции у нас, на Амуре, в три раза больше. И серебристых крышек никто не поднимал.
Было бы странно видеть, как повариха тетя Зоя, воспитатель Забелин, бывший боцман, учительница литературы Тамара Спиридоновна и сам директор Майер снимают крышки-колпаки с тарелок, на которых нам принесли рыбу с картошкой. В стенке на кухню
…Индейцы племени сиу и нивхи, среди которых я вырос, имели сходство в языке. Их шаманские обряды тоже идентичны. Версия академика Окладникова. Про Джессику я мог бы еще сказать, что она тревожилась и вздрагивала, как лань, ее ноздри трепетали. И повтор опять уместен. Мы же не осуждаем повторяющийся припев песни? «Кипучая, могучая! Никем непобедимая…» Потом припевы стали меняться: «Ла-лу-ла, тра-лу-ла! Ты красавицей была…» Больше всего запоминается припев: «Ты целуй меня везде, восемнадцать мне уже…» Джессика занималась фольклором индейцев сиу. А я с детства собирал нивхские (гиляцкие) сказки. Тут, как и с белым пиджаком Паратова, все понятно, да?
Пристальный, если не сказать больше – зловредный читатель, а такой, я знаю, обязательно найдется – да тот же Липман, десантник ВДВ и непревзойденный верстала газет, обнаружит перекличку эпизодов нынешнего повествования с моим первым романом «Жук Золотой». И даже увидит одних и тех же героев. Эпизоды могут повторяться. А я и не скрываю от Липмана, что мой нынешний опус является продолжением «Жука Золотого». Жук-2. Опус не в значении «поделка», а произведение, «не имеющее определенных жанра, критерия, композиции, названия, девиза, подписи, темы или сюжета». Так в справочнике. Точно – про мою новую повесть. Плод вылетающей из костра искры, с шипением гаснущей в железной банке из-под огурцов. Или, скажем еще образнее, след блуждающего протуберанца… Но ни в коем случае не повтор! Разумеется, я оставляю за собой авторское право смело обращаться с обстоятельствами собственной жизни. Я уже заявлял об этом в редких пока газетных интервью. Но при всей отважности моего курсива я не смогу, скажем, Лупейкина и бывшего врача-вредителя Елизарыча забрать с собой в Лондон. Или пройтись с геологом Зиной и ее женихом Димоном по Карлову мосту. И уж тем более поплыть с ними к Островам Зеленого Мыса. Эх-эх! Острова Зеленого Мыса… Прекрасная мечта с детства. Настоящие мечты сбываются редко. Да почти что и не сбываются никогда. Зато дорога к мечте становится судьбой.
Предположим, была у вас мечта: построить дом, посадить дерево, вырастить сына. Не очень оригинально, зато жизненно. Дом построен, дерево выросло, сын родил внуков и стал задумчивым. Что дальше? Снова строить дом, сажать дерево и заводить нового сына? Как-то глуповато… Как лошадь, которой закрыли глаза специальной повязкой и она целый день ходит по кругу и деревянной бадьей поднимает воду из колодца. Или уголь из шахты. Зашоренная лошадь, говорят про таких коняг. Несчастное животное. У меня в детстве был девиз – помните, у Каверина в «Двух капитанах»: бороться и искать, найти и не сдаваться. Боролся, искал, не сдавался… И вдруг говорят: а все – уже все! Нянчи внуков. Бесспорно, внуков любишь больше детей. Дети как-то сами по себе… вывалялись. Говорила бабка Матрёна. Незаметно выросли, пока ты сплавлялся по рекам, орал песни у костра, влюблялся в Джессику и брал интервью у президентов. Или бил чечетку в сельском клубе и подписывал фотографии девушкам – «Когда-либо вспомни». Получается, что старость какая-то бестолковая. А говорят, что жизнь устроена мудро. Нельзя было сделать наоборот? Ты рождаешься старым. Все болит, суставы скрипят… Как говорит мой дружок Алибасов: «Хорошо, что сегодня утром болит не все туловище!» А потом становишься все моложе! Болезни сами проходят. Недавно внучка спросила меня… Впрочем, старческая забывчивость банальна. Начало деменции. Но мне и самому стало интересно, а что случилось с героем моего первого романа, Шуркой, дальше в жизни? Остался ли он верен себе? Стал капитаном или писателем? Или же превратился в блогера, страдающего от нехватки денег и славы. Трансформации Шурок в Алексов в моем поколении многочисленны. И они очевидны. А уж в поколении пришедшем… Написал ведь Пушкин: «Мы все глядим в Наполеоны! Двуногих тварей миллионы…» Иногда некоторые сущности сразу рождаются Алексами. Витек, Нюрок и Манек уже не найдешь. Елизарыч заметил, что главный грех человека не убийство другого человека, и даже не прелюбодеяние – гордыня! Так в Библии. Лупейкин сказал то же самое, но ярче – на языке, нам уже тогда доступном: «Понты кидать не надо. За базар отвечать придется!» Ты можешь своим дружкам рассказывать о том, что на королевский прием купил в «Harrods» е, самом дорогом лондонском универмаге, сюртук и штиблеты. Но сам-то ты прекрасно помнишь, где выдают в аренду, всего за двадцать фунтов английских стерлингов, немнущиеся фраки – одноразовые. И такие же туфли.
Словно кладбищенские портные скроили их, на скорую руку, из картона и жести.
…Мы как очумелые везде строили свои штабы. Укромные закутки в сараях, на крышах чердаков, в кустах черемух и в кубриках выброшенных на берег кунгасов. Строили из подручного материала – веток и досок, кусков фанеры и обрывков толи. Лупейкин называл тип такого строительства – из говна и палок. Когда в Москву пришла программа реновации, я спросил у одного из вице-мэров: «А зачем сносят хрущобы?» Вице-мэр, еще достаточно молодой человек, ответил мне: «Потому что хрущобы построены из говна и палок». Позже я случайно узнал, что вице-мэр учился тоже в школе-интернате. Интернатовские вообще-то отдельные люди. Совершенно очевидно. Как и детдомовские. Жора Пряхин, главный редактор издательства «Худлит», по молодости написал повесть «Интернат». И сразу стал знаменитым.
Обессмертил наши с ним интернаты. Мы с Пряхиным работали в одной газете.
…Одна молодая женщина, ее звали Анна (имя подлинное), пригласила меня к себе на яхту. Она была совладелицей сети популярных аптек. Анна, а не яхта, разумеется. Не знаю, что она, богачка и светская львица, разглядела во мне, деревенском ханурике. Пишу без кокетства. Гены пальцем не раздавишь. Пузцо тыквочкой от регулярного употребления «Лагера» уже тогда обозначилось. Как я его ненавидел! Не пиво «Лагер», а пузцо. Плешь, кажется, тоже наметилась. Симпатяга… Ну, разве что бежевый костюм, купленный перед отъездом из Англии в магазине секонд-хэнд за двадцать пять английских фуфырей. Так мы называли фунты стерлингов – несколько высокомерно, фуфыри. Тогда мы еще верили, что крепче рубля валюты в мире нет. Кто-нибудь помнит, что доллар в 1980 году стоил шестьдесят четыре копейки? Яков Кедми, известный израильский разведчик и дипломат, вспоминает, что при отъезде из Союза в 1968 году ему обменяли девяносто рублей на сто тридцать долларов. Правда, мой светлый костюм, похожий на паратовский, к описываемому времени роскошных яхт и подступающей свободы изрядно поизносился. В борьбе против расстрела Белого дома и за парламент имени Хасбулатова. Кто-то помнит Руслана Имрановича, неплохого ученого-экономиста и посредственного политика? Он хотел отобрать власть у Бориса Николаевича Ельцина. Наивный горец, бунтовавший против генерала Ермолова.