Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу
Шрифт:
Он не находил слов. Кен попытался ободрить его:
— Что это было?
Гордон продолжал (по его лицу пробежала тень):
— Это был вызов. Неслыханный вызов. Особенно учитывая то, что я был совсем молод. По-видимому, я рано раскусил себя.
Издатель не отходил от погруженного в воспоминания гостя, он подлил ему в рюмку ликера. Его обрадовало, что Гордон увлечен своими воспоминаниями; все устроилось как нельзя лучше.
— Элис была небесным созданием, но очень трудным. — Гордон захохотал. — Она ни с кем не могла поладить надолго. При ее куртуазном дворе все шло по особым законам. И эти законы диктовала она сама. Ха-ха! И что она только ни делала со своими поклонниками! По крайней мере для десятка мужчин, которые и сейчас занимают высокое положение, воспоминание о ней является самым значительным в жизни, единственным в своем
— Дорогой мой, тогда тебе надо радоваться, что всему пришел конец, хотя для тебя это, конечно, болезненно, и ведь ваш брак тянулся долго. Ты пока еще молод, у тебя есть имя, тебе еще многое предстоит, и ты обязан подумать о себе. Эдакий брак в духе Стриндберга.
Гордон далеко отвел правую руку.
— Ничего похожего. Пока ты меня еще не понял. Я недостаточно ясно выразился! — Он уронил руку на стол с такой силой, что зазвенели стаканы. — В историю с борьбой надо вдуматься. Не забывай, кем она была, кто она такая… Она не людской породы.
— Прошу тебя, Гордон.
— Да, она другой породы. Придется тебе в это поверить. Я сразу понял, в чем дело. Без меня она зачахла бы, ее настоящее место рядом со мной. И потом, я ее охранял, вывел из безвоздушного пространства. Никто, кроме меня, этого не смог бы. Таких, как она, не всякий раскусит; кроме того, надо иметь сходную кровь. Она бунтовала. Как я уже говорил, Элис боялась себя. Знала, что поставлено на карту. Ну конечно, в ней было нечто солнечное, веселое, детское — она входила в те роли, которые играла, уговаривала себя, что она и есть прелестная Прозерпина, дочь Деметры, а я — злодей Плутон. Поэтому я как-то купил копию картины Рембрандта. Помнишь это великолепное полотно, где изображено, как Плутон похищает крошку Прозерпину, малышку Прозерпину? Он везет ее на адской колеснице, а она вскочила ему на грудь, расцарапала лицо. Чудо, какие гримасы строит Плутон… Но что может сделать Прозерпина? Однако у нас все было по-другому. Элис сама пришла, бросилась ко мне. Я завлек Элис, но еще и освободил от себя. Выкурил лисицу из норы. Разумеется, она кусалась. Мне много пришлось повозиться с ней, Кен. Если бы ты только знал, как эта женщина — всем женщинам женщина — занимала меня всю жизнь! Ты этого не замечал. Ясно, это было наше с ней дело, очень личное… Никого мы не могли в него посвятить. И она и я обходились без третьих лиц. Ибо для нас не существовало возможности бежать или прекратить борьбу. И при этом мы оба ничего бы не выиграли. Из всего этого ты, Кен, заметил только одно, — вспомни-ка, — заметил, что я перестал скакать с места на место и в некотором роде поменял профессию: из разъездного корреспондента превратился в писателя — начал сочинять романы и рассказы.
— Это и сделало тебя тем, кем ты стал.
— Стало быть, ты знаешь, кому я всем обязан и как зовут мою музу. После женитьбы я больше не мог путешествовать, я был незаменим. В ту пору мои знакомые насмехались надо мной — я стал надомником. О, боже, это оказалось куда опаснее, чем заморские путешествия. С того времени я так много занимался ею и собой, что прекратил дальние странствия. Однако в действительности я совершал куда более отчаянно-смелые вояжи, нежели раньше. Я беспрестанно крутился вокруг нее и притом сам прокладывал себе пути — конечно, в воображении, в так называемом воображении, которое куда более реально, чем так называемая наиреальнейшая реальность, доступная нашим органам чувств. (Это я не устаю повторять и проповедовать.)
Кен подтвердил:
— Знаю. К счастью, сам ты не оторвался от реальности, не ушел в фантастику.
— Но, мой милый друг, дражайший Кен, люди, ушедшие в фантастику, не обладают фантазией. Обладать фантазией — значит уметь до предела ощутить действительность. Элис могла сидеть перед тобой, идти рядом, повернуть к тебе лицо, обхватить руками колени или откинуть назад свои каштановые волосы — копну своих волос — и сцепить на затылке пальцы. И вот, чтобы унять волнение, перевести ее жесты в слова, я должен был с утра до вечера, с утра до вечера писать; моих наблюдений хватало для целых романных глав. Всего я так и не смог изобразить на бумаге.
Кен знал свое дело. Он не прерывал Гордона. Гордон явно старался ободрить и защитить себя, он хотел оправдаться. Придумывая и нагромождая все новые и новые аргументы. Гордон пытался спрятаться за ними — ему следовало во что бы то ни стало осмыслить то, что с ним случилось.
Однажды он произнес такую фразу:
— Элис была солнцем, а я — планетой.
Его слова прозвучали жалобно, умоляюще; Гордону очень хотелось, чтобы ему поверили.
— Ах, — сказал он как-то и замурлыкал романс (это был романс Шумана: «Мне горечь этих женских слез // Навек все отравила…»). Да, я отравлен. Кто меня исцелит, где я найду противоядие?
И опять он впал в беспокойство; его начало трясти, он стал клясть Элис и придумал новый тезис (но ни одним словом не обмолвился об ужасной сцене на чердаке и об Эдварде, не сказал даже, что сам убежал из дому). Новый тезис был о человеческом одиночестве; дескать, индивидуализм, собственное «я» люди просто придумали себе в утешение. Он восхвалял Элис.
— Я часто сидел возле нее, не сводил с нее глаз и с трудом удерживался от того, чтобы не упасть перед ней на колени. В голове у меня не умещалось, что мне посчастливилось встретить такое… как ты говоришь… такое «небесное» создание.
— Да, Гордон, тогда считали, что ты без памяти влюблен в жену.
Гордон поднял руку и с таинственным видом помахал ею.
— Для меня она была неким знамением. Довелось ли тебе когда-нибудь увидеть знамение? С иными это случается всего один-единственный раз в жизни, с другими — часто. Знамение может быть разной силы и убедительности. Среди нас водятся философы и пессимисты, которые вывели целую теорию из якобы свойственной человеку обособленности. Но, стало быть, и солнечный луч должен чувствовать себя обособленным? Не хочу притворяться: до сих пор я еще не нашел того, что мог бы назвать собственной индивидуальностью. Мне дали прозвище «лорд Креншоу». Таковы все мы. В человеке многое скрыто, целый зверинец; время от времени ты отождествляешь себя с каким-нибудь зверем, потом с другим, а иногда с символом под названием «я». Символу этому ты отдаешь явное предпочтение, поручаешь представлять тебя всего целиком. На самом деле человек включает в себя… нет, скорее так: на самом деле каждый из нас — это целый народ со своими буржуа, пролетариями и знатью, с разными палатами, с палатой представителей и с королем. А также с революцией, со многими революциями, в соответствии с нашим возрастом.
А теперь займемся главой «Эротика». Здесь я всегда, с тех самых пор, как со мной живет Элис, прихожу к одной-единственной мысли: все мы так устроены, что к нам применимы библейские слова: «И сказал Господь Бог: не хорошо быть человеку одному; сотворим ему помощника, соответственного ему». Вот как это было: «Господь Бог образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных и привел к человеку, чтобы видеть, как он назовет их, и чтобы как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей. И нарек человек имена всем скотам и птицам небесным и всем зверям полевым; но для человека не нашлось помощника, подобного ему». А потом в Библии идет то место, где рассказывается, что бог «навел» на Адама крепкий сон и, когда тот уснул, взял одно из ребер его. И создал бог из ребра, взятого у человека, жену, и привел ее к человеку. И сказал Адам: «…вот, это кость от костей моих и плоть от плоти моей; она будет называться женою: ибо взята от мужа». Дальнейшие слова этой главы гласят: «Потому оставит человек отца своего и мать свою, и прилепится к жене своей; и будут одна плоть».
Мой старый друг Кен, слова эти воистину необычайной глубины. Ты должен со мной согласиться. В животных, в природе человек не узнает себя. Природа получает от нас свои имена, она предстает перед нами, как предписал создатель. Но только в женщине человек видит самого себя, она его подобие, он берет ее себе и дает ей собственное имя.
А эротика — это вот что: мужчина и женщина, с самого начала предназначенные друг для друга, созданные из одной плоти, воссоединяются. Здесь залог счастья, блаженства; каждое поколение людей открывает и воспевает это заново. Однако, разумеется, нас, людей, великое множество: и мужчин и женщин. Выходит, человеку трудно найти свою плоть и кровь. К этому надо относиться иначе. Нельзя понимать это буквально. Каждое человеческое существо стремится к тому, чтобы стать самому себе Адамом. Вот почему я восхвалял мою жену, стал ее трубадуром и считаю ее единственной и неповторимой.