Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу
Шрифт:
Прищурив глаза, лорд Креншоу хмуро сказал:
— Мы ничего не ведаем о себе. Иногда кажется, что мы в кукольном театре, мы марионетки, а настоящий актер где-то позади, далеко, может быть, в облаках.
Эдвард:
— Марионетки? Ты договорился и до этого?
— Чем дольше живешь, тем это яснее становится. Тем больше отказываешься от самого себя. Сдаешься. Нельзя тягаться с тем, кто за сценой.
Как изменился этот огромный сияющий человек у камина! Хмуро и расслабленно он вытянул ноги и уставился в одну точку.
Эдвард:
— Собственно, по-твоему, человека не существует вовсе?
— Ты это говоришь. В этом и есть конечная мудрость. Ты сетуешь… ну что ж, и я сетую вместе с тобой.
Эдвард:
— А если все же человек существует?
— Его не существует, Эдвард. Тебе только хотелось бы в это верить.
Когда Элис утром, постучавшись, вошла к Эдварду, он сидел выпрямившись на кровати, но увидев ее опять бросился ничком, словно рассердившись. В руках Элис держала поднос с чаем. Она поставила его на ночной столик.
— Эдвард!
Вместо ответа он закрылся с головой одеялом.
— Что я сделала, Эдвард?
Он откинул одеяло.
— Почему приходишь только ты? Почему не приходит отец? Почему он не пришел ни разу, ни единого разу? Знаешь ли ты, что, с тех пор как я здесь, он ни разу не заглянул в мою комнату?
— В первые недели он иногда заходил.
— С доктором. Он ни разу не зашел ко мне один, хотя бы по ошибке.
— Но ведь я же, Эдвард, прихожу по первому твоему зову. Ты даже тяготишься мной. И Кэтлин тоже приходит.
— Почему он не осмеливается войти в эту комнату?
— Ему трудно двигаться, он раб своих привычек.
— Для сына у него нет времени.
— Мы чуть ли не месяц сидели у него в библиотеке, и он рассказывал для тебя, только для тебя. Неужели это так необходимо, чтобы он приходил сюда?
Эдвард взял мать за руки, бросил пронзительный взгляд на нее.
— Мама, он хочет меня обмануть. Да. Но это ему не удается. Может быть, он и себя самого хочет ввести в заблуждение. Но и это ему тоже не удается. Он боится. Почему он меня боится? — Эдвард сжал руку Элис. — Ты должна притащить его сюда. Я хочу сидеть с ним рядом, говорить с глазу на глаз.
— О, боже, что ты задумал?
— Я пришел с войны, не только потеряв эту… дурацкую ногу, но и потеряв себя. У меня украли душу. Я знаю отцовский рассказ о лорде Креншоу, который не мог обрести своего «я». Он не находил своего «я», искал его, и все же в каждый данный момент у него было какое-то «я». У меня же ничего нет. Ничего, кроме пустоты, постоянного мучительного страха и еще снов — мне снится, что на меня нападают… разве это жизнь? Ты должна мне помочь. Если в силах, то должна помочь.
— Эдвард, мой мальчик, мой самый любимый мальчик, ты болен. Не мы в этом виноваты.
— Вот ты себя и выдала, мама.
— Что это значит, Эдвард? Ты сумасшедший.
Он не спускал с матери глаз, пока она отходила к окну.
— Вы с отцом заодно, мама! И вы оба против меня. Теперь он лжет и говорит, что нас вообще нет, что мы всего лишь марионетки.
Она заломила руки.
— Ты видишь, твой сын страдает, и не хочешь ему помочь. Ты настояла на моем приезде. Зачем ты меня позвала?
Она села на плетеный стул у окна и закрыла лицо руками.
— Как я могу тебе помочь? О, боже милосердный, как я могу помочь? — Она застонала. — Мой самый любимый мальчик, бедный мой мальчик, что мне делать? Если надо, я готова принести себя в жертву.
— Пустые слова. Ты не хочешь и пальцем шевельнуть. Сама знаешь. Потому-то ты и приходишь ко мне все время, собираешься с силами, а потом сидишь и тешишь себя надеждой, что все само образуется. А он? Он не дает к себе подступиться. И притом он такой пугливый, мама, такой пугливый и такой опустошенный. Что с ним случилось? Что случилось с вами обоими?
В замешательстве мать взглянула на него.
— Ровно ничего, Эдвард.
— Что он подразумевал, когда говорил: все мы жертвы наших фантазий. Ему плохо… с каких пор? С тех пор, как я переступил порог этого дома?
— Эдвард, он мил, как никогда. Проводит и со мной и с Кэтлин куда больше времени, чем раньше. Ты бы только знал, как он слушает ежедневные подробные сообщения о твоем здоровье!
— Это разведка. Он высылает патрули. Хотел бы знать, как обстоит дело… с ним самим.
В отчаянии Элис отвернулась от постели сына.
— Мама, я тебя мучаю. Прости.
Днем после этой беседы Гордон Эллисон обратился к Элис, которая приводила в порядок книги и журналы и вытирала пыль в его комнате, обратился с просьбой разрешить ему сделать одно замечание. Сам он стоял у открытого окна, время от времени выходя на балкон и набирая в горсть только что выпавшего снега. Эллисон сказал, что не имел бы ничего против покончить с этими вечерами устного рассказа.
Он казался усталым, выжатым, как лимон. Но Элис сочла невозможным отказаться от их вечерних бесед. Пусть только подумает, какое впечатление это произведет хотя бы на Эдварда.
— Но почему? Что дают ему эти беседы? Разве они приносят пользу?
Она заставила его сесть, закрыла окно и балконную дверь.
Он:
— Объясни ему, что я выдохся. Вечера у камина меня утомляют. Ты же знаешь, как чуждо мне такого рода общение.
— Мы делаем это для Эдварда.
— Спроси доктора, не придумает ли он что-нибудь другое.
— Гордон, Эдвард сам этого хочет.
— Ну тогда… пожалуйста, извини меня и освободи.
— Я не хочу, Гордон, влезать тебе в душу, но скажи — тебя утомляет присутствие Эдварда? Он ведь болен.