Гана
Шрифт:
В первый же день она поняла, какую совершила ошибку. В торговле она ничего не смыслила, не знала, где Эрвин заказывает товар, не могла таскать тяжелые коробки с тетрадями и календарями, не разбиралась в счетах. Спустя неделю хаоса и отчаяния она проглотила свою гордость, зашла к уволенному продавцу и попросила его вернуться обратно.
— Знаете, пани Гелерова, — сказал подручный, устремив взгляд куда-то за Эльзину спину. Он сразу понял, что дела у вдовы совсем плохи, и хотел воспользоваться ситуацией. — Я уже нашел себе место на стеклозаводе. Там мне будут платить по две сотни в неделю. Разве что вы поднимете жалованье.
Но Эльза уже была тертый калач, она
— Поднять жалованье я не могу, вы ведь знаете, как у нас туго с деньгами после смерти мужа.
— В том-то и дело, — не сдавался Урба-нек. — Ведь мне придется теперь одному впа-хивать, раз пана Гелера больше нет.
— Я буду вам помогать.
Подручный фыркнул так презрительно, что она чуть не обиделась совсем.
— Еще объяснять вам, что к чему! Почему бы просто не поднять мне жалованье? Лавка приносит доход, аренду вам платить не приходится.
— И на сколько же вам поднять жалованье? — спросила Эльза, решив про себя, что, как только всему от продавца научится, снова его уволит.
— На тридцать крон в неделю, пани Гелерова.
Эта неимоверная наглость так возмутила Эльзу, что она повернулась на каблуках, и когда продавец, сообразивший, что перегнул палку, крикнул ей вслед: «Или хотя бы десять», она даже не оглянулась.
Тогда Эльза поручила четырнадцатилетней Гане все хозяйство и заботу о младшей Розе, а сама все свои силы и способности направила на писчебумажную лавку. Днем она продавала, вечерами наводила порядок на складе, чтобы сдать две комнаты на первом этаже под табачный киоск, а ночью пыталась разобраться в счетах и заказах. Она вставала ни свет ни заря, будила Гану, и они вместе готовили. Ей хотелось, чтобы старшая дочь научилась всему, что нужно для ведения хозяйства.
— Розе необходимо горячее питание и регулярные прогулки, — повторяла она. — Следи за этим.
И Гана слушалась маму, потому что привыкла слушаться. По утрам она готовила, а вернувшись из школы, заботилась о худенькой Розе. Она следила за тем, чтобы сестра хорошо ела, тепло одевалась, не переутомлялась и не простужалась. Но больше всего она любила сесть на кухонный диван, взять пряжу, спицы или крючок и ловкими пальцами вязать бесконечные воротнички, одеяла, свитера и наволочки. За каждой петлей она мечтала о своей будущей счастливой жизни. О муже, которого она окружит любовью, детях, которых она будет катать в коляске и укрывать вязаными одеяльцами, и о доме с самыми красивыми вязаными шторами в городе. Слава о ее таланте быстро шагнула за порог дома, и не только подружки, но и соседки гораздо старше и опытнее ее любовались Ганиными изделиями, повторяли изобретательные узоры и приходили к ней посоветоваться.
С сестрой у Ганы не было особых хлопот. Роза была тихим ребенком, любившим уединение. Еще в раннем детстве она создала для себя свой собственный мир тишины и фантазий, мир, в котором не было болезней, пилюль для укрепления организма, оздоровительных прогулок и ненавистного рыбьего жира.
Она играла тихо, как мышка, и так же тихо умела исчезать и прятаться в темном углу, где мечтала о солнце, цветах и далеких странах и где ее было не найти. Со временем семья обнаружила все ее укрытия, но порой Розе удавалось найти новый тайник, и тогда мама снова в панике открывала все шкафы и шарила там, опасаясь, как бы Роза не задохнулась. И успокаивалась, только когда находила ее спящей в кладовке за мешком с мукой или в прихожей под висящими пальто.
В год, когда умер Эрвин Гелер, Розе было девять. Она по-прежнему предпочитала одиночество,
Отца Роза любила, но вскоре после его смерти обнаружила, что ей без него живется легче. Теперь ей не приходилось терпеть шум, который вечно его сопровождал, топот, хлопанье дверями, громкий голос, звяканье приборов о тарелку и неприятное чавканье. Мама теперь была вечно занята и не донимала ее больше своей опекой, и у Розы оставалось больше времени на грезы.
У нее никогда не было близкой подружки, а когда Гана спросила ее однажды, не страдает ли она без этого, Роза удивленно ответила:
— Но у меня же есть мама и ты.
И посмотрела на нее своими большими карими глазами, которые у них с сестрой были так похожи. Только от Розиного взгляда создавалось впечатление, что она видит человека насквозь вместе с его самыми сокровенными тайнами, так что те, кто плохо ее знал, поскорее отводили глаза и меняли тему разговора.
Дома все привыкли к ее глазам. Мама только иногда напоминала Розе, что неприлично смотреть на людей в упор, а вот Гана, если, склонившись над работой, чувствовала на себе сестрин взгляд, сразу огрызалась: «Роза, не пялься».
В то время как дочери росли и превращались в настоящих красавиц, Эльзины волосы седели, а на лице появились усталые морщины. Но все равно люди то и дело советовали ей снова выйти замуж и передать заботу о лавке мужу. Но Эльза об этом и слышать не хотела. Она жила теперь только ради своих дочерей: думала о них, когда просыпалась, и с мыслями об их будущем ложилась вечером спать. Она берегла каждую крону и мечтала, как из ее дочерей вырастут прекрасные невесты с большим приданым, которые выйдут замуж за надежных и обеспеченных мужей. Тогда Эльза наконец отдохнет, будет присматривать за внуками, печь яблочные штрудели, а вечерами вязать одеяла из белой пряжи.
ГЛАВА ВТОРАЯ
1937
Людмила Караскова никогда не хворала, но в сентябре 1937 года вдруг почувствовала слабость в ногах и дрожь в руках. Сначала она решила, что переутомилась. Потом начала спотыкаться о пороги и край ковра, предметы валились у нее из рук, разбила четыре тарелки и две чашки из бабушкиного фарфорового сервиза, и ноги так отяжелели, что она не могла подняться по лестнице. В одно морозное утро Карел Карасек отвел мать к доктору, так она оказалась во всетинской больнице.
Она родилась на третьем этаже дома на площади и с тех пор — то есть все шестьдесят лет своей жизни — только однажды ночевала не под крышей родного дома. Тогда она была в возрасте Христа и отправилась в паломничество на Святой Гостии просить Богоматерь дать ей ребенка, которого она никак не могла завести за десять лет брака.
Соседки говорили, что это она зря, ведь тело после тридцати ссыхается и стареет, но Людмила так зациклилась на своей идее, что никто не мог ее отговорить. Уж не знаю, что она пообещала Богородице, но не прошло и года, как у нее родился сын Карел, а потом один у нее и остался, когда муж Моймир не вернулся с войны. Дочь ей так и не суждено было иметь, поэтому порой она хотя бы пыталась представить, какой она могла бы быть. Маленькой, с голубыми глазами, как у Моймира, и светлыми волосами в мать.