Гана
Шрифт:
Карел тоже не высказывал вслух своих опасений.
— Вот увидишь, весной война уже закончится, — утешал он Розу и самого себя. — Еще до рождения ребенка немчура уйдет восвояси и мы даже успеем пожениться. А старуха Зиткова будет у нас на свадьбе свидетелем.
Роза смеялась, но от нее не ускользнуло, что Карел не решается ей обещать то, что ей больше всего хотелось услышать — что мама, Гана и дедушка с бабушкой наконец-то вернутся домой.
В начале сорок пятого восточный фронт приблизился к границам протектората и немцы начали отправлять молодых людей в окрестные деревни на принудительные работы — копать противотанковые рвы. Поначалу Карела охватила паника, что его тоже призовут и Роза останется в запертом доме одна без какой-либо помощи. Когда он убедился, что на принудительные работы призывают только несовершеннолетних
Но Розе нельзя ни в какое бомбоубежище, это Карелу было ясно. Он в отчаянии бродил по сырому подвалу и прикидывал, какой угол самый безопасный. В конце концов он стащил с чердака тяжелые набитые конским волосом матрасы в то место, где раньше располагался колодец и где стены показались ему наиболее прочными.
Если бы одна из тех бомб, которые обрушились на город в первой половине апреля, задела крышу, этого не пережили бы ни дом, ни Роза с Карелом и их нерожденным ребенком. И напрасно бы тогда Роза спускалась в глубокий подвал, зря жалась бы к стенам, обложенным матрасами. На месте дома осталась бы только обгорелая воронка, как от домов, стоявших метрах в двухстах от площади.
Из жильцов этих домов никто не выжил и не дождался начала мая, когда к Мезиржичи с юга и с востока начали стягиваться советские войска, и, хотя бой за город был коротким, в нем погибли десятки солдат, которым наверняка не хотелось умирать в самом конце войны, и чуть не обвалился мост, соединяющий Мезиржичи с Красно.
А потом наступил конец. Вечером шестого мая Роза по прошествии почти трех лет переступила порог дома и, повиснув на руке Карела Карасека, прошла тяжелой переваливающейся походкой по узкой улочке, повернула направо и вышла на площадь. Там она остановилась перед домом, где выросла. Подняла голову и посмотрела на окна, на которых висели занавески, связанные умелыми пальцами ее сестры Ганы. Витрина писчебумажной лавки была забрана тяжелой решеткой, а дверь в дом заперта.
— Завтра зайдем и возьмем у пана Урбанека ключ. Нужно же прибрать перед тем, как мама с Ганочкой и бабушка с дедом вернутся домой, — сказала Роза, а Карел кивнул и погладил ее по руке.
Хотя Розе хотелось подождать, пока вернется ее семья, она поддалась уговорам Карела, который мечтал, чтобы его первенец родился в браке, и в начале июня они поженились в местном загсе.
Через неделю после этого родилась я, и родители выбрали для меня имя Мира, что, говорят, значит мирная, приветливая и чудесная. Я совсем не мирная, стараюсь быть приветливой, зато чудеса сопровождают меня с самого рождения и по сей день. Чудом было само мое появление на свет, чудом я пережила эпидемию тифа, и, может быть, новые чудеса помогут мне воплотить мои мечты.
Прошел месяц, а прибранная квартира с видом на площадь по-прежнему стояла пустой. Не вернулись ни Эльза, ни Гана, ни Грета, ни Бруно. Не вернулись ни Хирши, ни Бачи, ни Кляйны, ни Перли. Из того эшелона, который в сентябре сорок второго отправился с мезиржичского вокзала, пока в город не вернулся никто.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Я, Гана
1942—1963
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Голова у меня наполнена туманом. Порой он непроницаемо густой, такой густой, что не пропускает никаких мыслей. Такое состояние я считаю счастьем. Но потом туман рассеивается, и образы возвращаются. Они валятся на меня со всех сторон, от них нет спасения. Грудную клетку сдавливает от ужаса, и в легких не хватает воздуха. Страх сжимает меня тисками, колени подкашиваются.
Из тумана выступают человеческие фигуры, очень четкие, гораздо четче, чем реальный мир. Они говорят со мной, кричат на меня, укоряют, что я все еще здесь и молчу. Ведь я не говорю о них, значит, снова даю им умереть, теперь в моих воспоминаниях.
Но как я могу о них говорить? Мне никто не поверит. Никто не знает, сколько страданий может пережить человек. Я говорю им это. Прошу их снова и снова, чтобы они оставили меня в покое, или пусть уж наконец затянут меня к себе, в мир теней. Они не хотят. Пока рано.
Единственное, чего я хочу от жизни, чтобы она выпустила меня из своих
Обратно в город я вернулась в середине лета. Я сидела на деревянном сиденье у задернутого окна пассажирского поезда, глаза широко открыты, багаж на коленях. Я крепко вцепилась в черную матерчатую сумку и прижимала ее к себе. Нет, я не боялась, что ее украдут. В ней не было ничего, что было мне дорого. Только свитер и немного белья. Бумагу, которая должна была временно заменить мне документы, я сунула в карман к самому ценному имуществу, которое у меня было, — ломтю хлеба. Другие куски хлеба были распиханы по карманам полотняного платья и застегнутого на все пуговицы темного пиджака на два размера больше, время от времени я проверяла, на месте ли они. За окном мелькал пейзаж, но я его не замечала. Я слышала только ритмичный стук колес поезда, уносящего меня прочь. Резкие рывки вагона и грохот рельсов угрожающе возвращали меня к тем дням, которые я больше никогда не хотела вспоминать, но их ужас не отпускал меня и душил. Я чувствовала, как проваливаюсь в прошлое. Внутри вагона стемнело, в носу защекотала сладковатая вонь, а горло сжалось. Я начала задыхаться и схватилась за горло, чтобы оторвать от него невидимые руки. Видимо, я вскрикнула вслух, потому что все пассажиры брезгливо уставились на меня, а женщина у прохода отодвинулась и усадила к себе на колени девочку, сидевшую между нами.
Взгляды попутчиков вернули меня к реальности. Поезд был набит, но место на деревянном сиденье рядом со мной пустовало. Я придвинулась ближе к окну, но никто не садился. Люди не хотели сидеть рядом с тощей женщиной в болтающемся платье и мужских башмаках, которая в такую жару куталась в пиджак. Возможно, они догадывались, откуда я еду, видели боль, которая меня окружала, и не хотели ею заразиться. Ведь война закончилась, и страна шагала к светлому будущему.
Я огляделась по сторонам. Мужчина в пропотевшей голубой рубашке, который сидел напротив, отвел глаза и стал смотреть в окно, а остальные уперлись взглядами в пол. Я знала, что смотреть на меня неприятно. Я натянула платок на редких седых волосах до самого лба, нащупала в кармане кусок хлеба, сунула корку в беззубый рот и стала потихоньку рассасывать. Сладко-соленый вкус хлеба отогнал на время дурные мысли и помог мне снова провалиться в туманное безвременье.
Поезд со скрежетом остановился, и люди стали тесниться к выходу. Я растерянно подняла голову.
— Мезиржичи, — сказал мужчина с места напротив, а когда я вышла в проход, облегченно вздохнул и вытянул ноги.
После нескольких часов пути ноги у меня затекли и не слушались. Я вцепилась в поручень у двери и долго пыталась наступить на ступеньку глубоко подо мной. Левая нога подкосилась, и я с размаху наступила на правую, опухшую щиколотку пронзила острая боль. Я схватилась за поручень второй рукой, сумка упала на перрон. Я осторожно спустилась на платформу и наклонилась за сумкой, но кровь ударила мне в голову, в глазах потемнело, и я свалилась на четвереньки. У меня не было сил выпрямиться, и я так и доползла на коленях до ближайшей лавочки и вскарабкалась на нее. Ноги у меня дрожали, голова кружилась.
На платформе стояло всего несколько человек, ожидавших электричку в Рожнов.
— Пьяная, наверное, — заметил молодой человек с сигаретой в уголке рта, и девушка в туфлях на высоком каблуке оглянулась на меня и весело рассмеялась. Ей могло быть лет двадцать шесть — как мне. Ее бы отправили налево, подумала я и нащупала в кармане корку.
Я так и сидела на лавочке, хотя голова у меня перестала кружиться и ноги уже не дрожали. Я не спешила, мне хотелось еще хотя бы ненадолго удержать слабый огонек надежды, что на площади все еще стоит наш дом, я поднимусь по каменной лестнице на второй этаж, войду в квартиру, вдохну знакомый запах, пройду через прихожую на кухню, и за столом будет сидеть моя семья. Мама Эльза, бабушка Грета, дед Бруно и моя сестричка Роза. Я так мечтала об этом, но знала, что надеюсь напрасно, и как только я войду в нашу квартиру, эти грезы о родном доме испарятся навсегда, потому что дорога, по которой нас погнали ночью 14 сентября 1942 года, вела в ад.