Гарденины, их дворня, приверженцы и враги

Эртель Александр Иванович

Военный-ат народ-то! Что скалишь зубы?.. Так вы будете гарденинские? Хороший, хороший завод!.. Ну, собрались...

уж собрались. Мальчикова Грозный шибко бежит... ой, шибко!.. А меня вот Филатом звать... Филат Евдокимов Корпылев... отставной фитфебель гранадерского Фанагорийского полку... Так-тося!

Дело происходило за чаем. Маринка все время посмеивалась и, когда отец отворачивался, лукаво подмигивала на него, касаясь своей здоровенною ногой ноги Ефима.

IV

Письмо к другу

Обстоятельства бегут с быстротою курьерского поезда", как где-то и когда-то провозгласил Михей Воеводин, если не ошибаюсь... Да-с, Глеб Андреич, или как вас теперь звать: удостоились, представлялись, имели аудиенцию-с! Да что - аудиенцию, не в этом суть!

Получил ли ты первую мою цидулу? Изобразил я ее впопыхах, в день приезда,

отослал "с оказией": привозили телеграмму от "ее превосходительства", - следовательно, протекло с тех пор более двух недель. Сия тоже идет "с оказией": завтра отец собирается в Хреновое (нечто вроде коннозаводской Мекки) и оттуда отправит. Так вот насчет первой-то цидулы: там я, между прочим, ударяюсь в меланхолию по случаю ожидаемого "приезда господ" и даже изъявляю намерение удирать по сему случаю... А теперь принужден заявить тебе, что именно этот приезд и удерживает меня здесь. Вот какой с божиею помощью оборот!

Начнем с яиц Леды.

Дело в том, что повелительница сего болота изъявила благосклонное желание посмотреть, какие написаны узоры на "сыне конюшего Капитона" академическим образованием и сладостными перспективами XII класса. Надо тебе сказать, что к "приезду господ" между мною и родителем уже успела образоваться некая тень - зловещая тень "трех китов", коллега!
– но об этом после. Чувствуя, вероятно, мою непокладливость кое к чему, отец ни слова не сказал мне о желании "барыни", а предпочел донять меня террором: два дня хранил угрюмое молчание, гудел в бороду, поскрипывал зубами; уходя из избы, грозно стучал костылем... Тебе, может быть, смешно, а между тем это действительно террор. Мать в такие времена поистине мученица: растерянно улыбается, с испугом и мольбою взглядывает на меня, беспрестанно выбегает за перегородку будто бы за делом, а в сущности, чтобы всплакнуть и возвести взоры на икону... Всячески безобразный пейзаж! Крепился я елико возможно, пустился даже на подлости, чтобы смягчить отца: похвалил однажды образцовое благоустройство рысистого завода, ругнул тех помещиков, которые сию отрасль ликвидируют, - ничто не помогло.

К счастью, как и всегда, выручил случай. У меня уже с первых дней образовался обычай: совершив, что требуется отеческим режимом, - ну, там, чаи, сдобные лепешки, извержения ни на что не нужных слов, щи с свежиной", оладьи и тому подобное, - брать книгу и уходить в сад.

Что, друг, делать: скучно, тускло и скверно в родительском доме, да к тому же ты знаешь, я теперь особенно занят "мортирами" Воеводина: штудирую Маркса, Лассаля перечитываю... Когда "пожаловали господа", в сад ходить уже не приходилось, и я удалялся в степь. Кстати насчет степи. Для тебя не секрет, конечно, до какой степени я презираю всякие там "поэзии", "эстетики" и "беллетристики", но нужно сознаться, что здешняя степь хороша и красива.

Какая-то в ней особенная, я бы сказал - гигиеническая поэзия... Так вольготно дышится, такой изобильный запас кислорода!

Благодушествую я таким манером в лощинке, услаждаюсь Марксом, вдруг слышу - скачет лошадь. Еще мгновение - пронзительный крик, оборачиваюсь барышня верхом, лошадь испугалась, по-видимому, моей особы, взвилась на дыбы... Я ничего не имел против того, чтоб нервическая юница получила надлежащую встрепку, - терпеть не могу этого истерического визга!
– но при взгляде на амазонку что-то сочувственное во мне шевельнулось. Я ее знал еще девчонкой; видел, разумеется, только издали, в сообществе разных англичанок и немок; теперь лишь по догадкам мог заключить, что это Лизавета Константиновна Гарденина. Тем не менее такое, брат, славное, такое интеллигентное лицо! Одним словом, "невежа" и "медведь", как величала меня наша общая знакомая Анна Павловна (вот соединение краснейших убеждений с невероятнейшим- "цирлих-манирлих"!), - невежа и медведь, говорю, весьма изрядно сыграл рыцаря, укротил лошадь, помог амазонке сойти с седла, - седло-то свернулось, - и, вероятно, спешенный проявлением столь чуждых ему свойств, стоял перед нею олух олухом. Она первая нашлась, поблагодарила меня, - ведь этот народ куда запаслив по части разных условностей!
– и затем, поколебавшись, спросила:

– Вы, вероятно, господин... Капитонов?

– То есть, вы хотите сказать, сын ли я конюшего Капитона? Да, я его сын, Ефрем.

Она смутилась, пролепетала что-то невнятное. Мне ее стало жаль.

– Как же быть?
– сказал я.
– Искусство оседлывать мне незнакомо.

При вас, если не ошибаюсь, полагается особый раб, где же он?

Оказывается, хотелось быть одной, и "раб" оставлен дома. Это было подчеркнуто (с раздутием ноздрей, добавлю) и затем спрошено:

– Вы, вероятно, хотите меня уколоть, называя рабом кучера Антона?

– Да, мол, и уколоть... отчасти.

– Напрасно. Можно возмутительность некоторых вещей понимать и не знать из них выхода.

Можешь вообразить, как мне сделалось не по себе!,.

Отсюда пошло дальнейшее:

– Что вы читаете?

– Маркса.

– Что это такое?

– Великий экономист.

– Что такое значит "великий экономист"?

Я не мог сдержаться, - подобная наивность меня взорвала: я знал, что в этом "их" кругу и так называемых "образцовых хозяев" величают "экономистами", и ответил:

– Вовсе не в том смысле, как ваш управитель Paxманный.

Но тут мне уже сугубо сделалось неловко. Она вспыхнула, губы ее задрожали. Поверишь ли, даже слезы выступили на глазах у нее!

– Простите!
– поспешил я сказать и пустился самым наисерьезнейшим тоном изъяснять, что есть Маркс и что означается словом "политическая экономия". От Маркса перешли и к иным материям. Время летело незаметно. По совести говоря, заинтересовал меня этот цветок крепостнической теплицы. Оригинальный, брат, цветок! Много прочитано и подумано... Пути не наши, "не разночинские", - о, совсем не наши! Тут Диккенс, и кое-что из Жорж Занд, и отрывки из Мюссе, из Гейне, и "Мизерабли", и Ламартин, и ямбы Барбье, - все, брат, в подлинниках! И, вообрази, кто еще? Достоевский. А между тем, эдакий-то проселок, сильно похоже, выводит и ее все на тот же разночинский "большак". Не смей ухмыляться, рыжий фанатик плебейства. Очевидно, твоя теория "дворянской несостоятельности" требует больших поправок. Нет слов, тут пропасдъ неизвестного нам романтизма, слащавого извращения действительности, институтского непонимания. Мы отправляемся от жизни, - с "проселка" исходят от мечты; наша совесть пробуждена знанием, ихняя - воображением, чувством. Факт же, как его ни поверни, все один и тот же: совесть просыпается, утраченный некогда стыд овладевает сердцами. Ты знаешь, я всегда претендовал на прозорливость; в силу этой претензии полагаю, что наиболее фантастические деятели выйдут у нас именно с вышеупомянутого "проселка", то есть не те только, что воспитались на "Мизераблях", Ламартинах и тому подобном, а и те, которые так ли, иначе выросли в крепостнических оранжереях. Воеводин... он ли не фантазер?
– и вспомни - он плебей только по имени, отец его - управляющий вельможи, детство - экзотическое, вместо суровой действительности призмы и формулы. Разумеется, могут быть исключения, но я говорю о "типе" и твердо держусь своего мнения, с которым, впрочем, ты, по всей вероятности, согласишься. Но это - между делом, главное же - установим факт: стыд просыпается там, где, казалось, блудница-история совершенно его вытравила. Вот хотя бы взять Лизавету Гарденину... И, конечно, тебе не придет в голову, как какому-нибудь барчонку Предтеченскому, - несмотря на его честное, бурсацкое имя, - заподозрить меня в какихнибудь глупостях. Нет, я скажу, положа руку на сердце:

злобная, плебейская радость охватывает меня, счастлив я до мозга костей, но не тем счастлив и не оттого моя радость, что она мне лично нравится и что мне легко и хорошо с ней, а что из растленной среды "праздно болтающих", "умывающих руки в крови", может быть, перейдет хоть один человек "в стан погибающих за великое дело любви..."

Впрочем, я сильно забегаю вперед... Пока мы говорили, пока я проводил ее до усадьбы, - лошадь пришлось вести в поводу, - протекло часа три. Я чувствовал себя с этою "генеральскою дочкой" так же свободно... ну как с тобой, например... почти так же, - столь обаятельно действовала ее простота, ее замечательная искренность. Пришло время проститься.

– Вы не намерены прийти к maman?
– спросила она.
– Maman просила вашего отца передать вам, что желает видеть вас.

Меня тотчас же осенило: так вот почему папахен терроризировал нас с матерью!

– Зачем же?
– говорю.
– Мы недостаточно знакомы, чтобы делать визиты.

– О, конечно, я понимаю вас... Может быть, вы и правы... Разумеется, правы!
– торопливо подхватила она.
– Но если бы вы решились... если бы вы согласились на мой проект, ваш визит был бы для меня, например, великим одолжением.