Гарденины, их дворня, приверженцы и враги
Шрифт:
Уж было известно, что поедет барышня. Это известие одинаковым образом отразилось на швейцаре, кучере и выездном. Лицо Григория вместо подобострастно-сдержанного, как перед "самой", или подобострастно-восхищенного, как перед Юрием Константиновичем, или высокомерноблагосклонного, как перед учительницей пения, гувернерами, англичанкой и прочим мелким людом, являло теперь вид снисходительного добродушия. Кучер Петр сидел на козлах с неуловимою для непривычного взгляда развязностью: будто немного сгорбился, немного опустил локти, чересчур свободно ворочал шеей в высоком меховом воротнике. Когда приходилось ехать с "генеральшей", он сидел, точно отлитый
Тем временем мисс Люси, задыхаясь и путаясь в длинной шубе, сбежала с лестницы. Григорий насмешливо посмотрел на нее. "Уехали!" - преувеличенно громко сказал он, как говорят с глухими. Англичанка растерянно подбежала к дверям, посмотрела, не то всхлипнув, не то пробормотала что-то и, поднявшись наверх, страшно оскорбленная, со слезами на глазах, объявила Татьяне Ивановне, что "мисс уехала одна, что она удивляется, чем заслужила такое невнимание, что это шокинг - девице ездить одной и что у них, в Англии, разумеется в порядочном обществе, такое событие совершенно немыслимо". Татьяна Ивановна успокоила ее, как могла, и послала к Рафу, сама же возвела глаза, всплеснула руками и с прискорбием прошептала:
"Боже мой, боже мой, какой невозможный ребенок!"
Между тем все "событие" объяснялось странным и тревожным состоянием духа Элиз, которая решительно забыла, что нужно подождать англичанку.
На Садовой улице, там, где она примыкает к Сенной, у кабака с прилитыми и обледенелыми ступеньками, с мрачными, заплатанными стеклами на дверях, били пьяную женщину. Крик, хохот, брань стояли в толпе дерущихся и тех, кто остановился посмотреть на драку. Вдруг здоровенная пощечина оглушила Дуньку, она жалобно пискнула и упала навзничь, и тотчас же послышался другой вопль, у самой толпы остановилась пара вороных, женский, странно ломающийся голос пронзительно закричал:
– Я вам приказываю!.. Приказываю!.. Сейчас же прднять ее!.. Сейчас, сейчас!.. Ах, боже мой, боже мой! Что же это такое?
– Помилуйте, барышня, их превосходительство разгневаться изволят! говорил толстый, как бочка, кучер, вполоборота оглядываясь на впавшую в какое-то исступление молодую девушку в собольей шубе и с бледным лицом.
Та не помнила себя. Она выскочила из саней, бросилась к избитой женщине, подняла ей голову. Лакей, путаясь в длинной ливрее, спрыгнул с запяток, подбежал к барышне и в недоумении улыбался, не зная, куда деть руки. Мастеровые, бившие женщину, нырнули в толпу. Любопытные глазели, смеялись, охали, призывали полицию. Из дверей кабака выглядывал пузатый, обложенный желтым жиром сиделец.
– Позвольте, позвольте, прошу расходиться... Эй ты, чуйка! Куда прешь, или по морде захотелось отведать?..
Господа, честью прошу!..
Перед барышней предстал околоточный.
– Что вам угодно, сударыня?
– спросил
Она посмотрела на него мутными, ничего не понимающими глазами. Тогда он отвернулся и скомандовал городовому, прикасаясь носком сапога к избитой Дуньке:
– Миронов, тащи в участок!
– и, снова обращаясь к барышне: - Никак невозможно поспеть-с: шестая драка с ионешнего утра. И все эти твари-с!
– Пожалуйста... я вас прошу... не трогайте ее, - торопливо заговорила она, путаясь в словах и не в силах сдержать нервически трясущегося подбородка.
– Я - Елизавета Гарденина... наш дом на Гагаринской набережной... Я ее возьму с собой. Можете справиться... Нельзя так жестоко...
Это возмутительно... бесчеловечно!..
Околоточный смотрел на нее сначала с беспоквйством, потом с снисходительною насмешливостью, впрочем вежливо. Кучер Петр не вытерпел.
– Помилуйте, Лизавета Константиновна, - сказал он грубо, - их превосходительство прямо прикажут расчет мне выдать. Так нельзя-с. Поехали, говорили, из любопытства, посмотреть Сенную, и вдруг - пьяницу в барских санях везти.
– Молчать!
– неожиданно крикнула Элиз, и звук ее голоса поразительно напомнил голос брата Юрия, когда тот закричал на дворника.
– Сейчас же перенести в сани!
Вид ее бледного, с горящими глазами лица был настолько внушителен, что Михайло тотчас же подхватил Дуньку под руки, городовой поддержал голову, люди из толпы взялись за ноги, Дунька была посажена на дно саней и прикрыта так, что одна только растрепанная голова виднелась из-под полости. В чувство она пришла еще валяясь в снегу и теперь невразумительно ругалась, решительно не понимая, что с нею делают. Околоточный сам застегнул полость и вообще не оказал никаких препятствий; только спросил у мрачного, как туча, Петра адрес господ и занес его в свою растрепанную и засаленную книжечку.
Двррецкий Климон Алексеич отправился после барского "чая" в буфетную, приказал находившемуся там Ардальону прибрать сервиз, сообщил ему в кратких и презрительных словах о поручении "генеральши", послал казачка Фомку за извозчиком, надел енотовую шубу - подарок покойного барина - и, отдуваясь, в сквернейшем расположении духа сошел с "девичьего" крыльца, уселся, - тот же Фомка суетливо застегнул полость, - и отправился на Выборгскую разыскивать Капитонова сына. Там узнал адрес:
приходилось ехать в Измайловский полк, в Седьмую роту.
"Эхма!" - с раздражением проговорил Климон Алексеич и потащился в Измайловский полк. У ворот огромного четырехэтажного дома извозчик остановился.
– Эй, малый!
– закричал Климон Алексеич, поманив человека в фартуке и с лопатой в руках.
– Ты будешь дворник?
Тот посмотрел на важную осанку Климона Алексеича, на его енотовую шубу и директорские бакенбарды, поклонился и сказал:
– Что прикажете?
– Студент Ефрем Капитонов в каком номере?
– Надо быть, у портных, в двадцать третьем.
– Поди, высоко?
– Ды, признаться, высоконько; верхний этаж, - с сожалением сказал дворник.
– Охо-хо-хо... Да ты не приметил, выходил он сегодня или нет?
– Кабыть не выходил. А иное дело - жильцов много, не усмотришь.
– Ну, видно, нечего делать, надо лезть, - сказал Климон Алексеич, выбираясь из саней, - показывай, куда тут у вас...
И, важно запахиваясь, неодобрительно посматривая по сторонам, он пошел вслед за дворником в глубину узкого и высокого, как колодец, двора.