Гарденины, их дворня, приверженцы и враги
Шрифт:
Николай написал расписку и, не поднимая глаз на Фому Фомича, сказал:
– Какое ужасное происшествие, Фома Фомич! Но кто же убийца, позвольте узнать?
– Ась? Вожусь теперь с одним мерзавцем. Отпирается, прикинулся дурачком, но, надеюсь, не на того напал. А позвольте, добрейший, полюбопытствовать, так, между нами, - вы там слышите, наблюдаете, эдак в разговоре какнибудь, - не имеете подозрения на кого-нибудь?
– Нет, Фома Фомич, решительно не догадываюсь.
– Гм... конечно, конечно, трудно догадаться. Ну, а позвольте полюбопытствовать, так, между нами, какой вы имели разговор с Агафоклом? Не высказывал ли он,
В голосе и в обращении Фомы Фомича Николаю почудилась какая-то неприятная перемена, тем не менее он рассказал, что знал. Тогда Фома Фомич спросил, почему Агафокла Иванова звали "Ерником" и с какими именно бабами он водился. Николай и на это дал подробные объяснения.
– Гм... Вам желательно знать, кто обвиняется в убийстве?
– Фома Фомич заглянул одним глазом в развернутые перед ним бумаги.
– Государственный крестьянин села Боровой Кирилла Ферапонтов Косых.
Николай так и привскочил на месте. "Кирюшка!" - крикнул он. Фома Фомич круто повернулся в своем глубоком кресле и пристальными, острыми, внезапно потерявшими добродушное выражение глазами взглянул на Николая.
– Знаете, - сказал он.
– Позвольте полюбопытствовать, добрейший!
– Но он уже уличен, Фома Фомич?
– спросил Николай, начиная испытывать какую-то робостьч в присутствии Фомы Фомича.
– Ась? Вполне. Расскажите-ка, достойнейший!
Николай рассказал, как Кирюшка ни с того ни с сего угрожал Агафоклу, и вообще постарался описать свое странное, врезавшееся ему в память впечатление от Кирюшкиных слов и от выражения его глаз и лица. Фома Фомич о чем-то подумал, побарабанил пальцами.
– Ну, добрейший...
– начал было он и вдруг спросил: - А не случилось ли вам эдак приметить, чтоб Агафокл Иванов о вере толковал... ну, о разных там божественных предметах? Не случалось встречать у него - тоже из боровских однодворцев - Арефия Сукновала?
– Никак нет-с, - с внутренним трепетом солгал Николай и подумал, что правдоподобно будет спросить: "А из каких он?" - и спросил.
– Ась? Из однодворцев, добрейший, из однодворцев, - сухо ответствовал Фома Фомич и, приподнявши свое грузное тело, бесцеремонно скинул халат и начал облекаться в затасканный вицмундир.
Николай все более и более робел, нетерпеливо вертелся на месте и наконец встал.
– Позвольте проститься, Фома Фомич, - сказал он.
– Ась? Извольте подождать: имею маленькое дельце.
Так вы говорите, что друзья с достойнейшим Косьмою Васильичем?
– Точно так-с, - смущенно пролепетал Николай.
В это время дверь с шумом растворилась, и на пороге показалась хорошенькая девица в кисейном платьице с небесно-голубыми лентами и бантиком. Ее личико было возбуждено.
– Что же это такое, папа, мимо нас опять гроб несут!
– крикнула она и, мельком взглянув на Николая, скрылась.
– Десятской!
– закричал Фома Фомич.
Моментально явился тот же плюгавенький мужичок, который привозил письмо в Гарденино.
– Сколько мне говорить, чтоб не смели носить покойников мимо дома! сказал Фома Фомич и с особенным выражением добавил: - Смотри у меня, добрейший...
Мужичок побледнел, торопливо заморгал испуганными глазами и опрометью бросился от дверей.
– Прошу покорно, - проворчал Фома Фомич, повязывая галстук, - барышни приехали на каникулы, отдыхают, просят развлечений, а тут, не угодно ли, удовольствие:
покойников
– Ужасное бедствие!
– сказал Николай.
– Ась?
– Ужасное бедствие-с, - повторил Николай громче.
– Подайте-ка, добрейший, вон платочек валяется. Вон, вон, на столе-то... Да-с, а каково, спрошу, нашему брату?
С кого, позвольте спросить, взыскивать недоимки?
Дверь опять отворилась, и вкрадчивый голос позвал:
– Подите сюда, папаша...
Фома Фомич беспрекословно вышел из кабинета. Николай тоскливо поглядел по сторонам. С тех пор как Фома Фомич приказал ему остаться, невежливо заставил повторить два раза одни и те же слова и особенно подать отвратительный, засморканный платок, Николай окончательно почувствовал к нему страх и теперь только о том и думал, как бы поскорее уехать.
Но Фома Фомич возвратился опять с прежним выражением несказанного благодушия; он смеялся своим беззвучным смехом и весело смотрел на Николая.
– Девчонки просят, чтоб вас обедать оставить, добрейший, - сказал он.
– Я с удовольствием, - пробормотал Николай, - но у нас жнитво.
– Ась?
– переспросил Фома Фомич, внезапно переставая смеяться.
– У нас жнитво-с...
– Конечно, конечно... Ничего, пообедаете! Ну, а теперь прошу на минутку в канцелярию.
Николай не осмелился возразить, хотя теперь при слове "канцелярия" даже изменился в лице и покорно последовал за Фомой Фомичом.
Канцелярия помещалась довольно далеко. С широкой безлюдной площади, где по воскресеньям собирался базар, а теперь рылись куры в кучах навоза и уныло бродили собаки, нужно было свернуть в узенький кривой переулочек, миновать никогда не просыхающую лужу и с десяток хилых, закоптелых избушек с подслеповатыми оконцами. Вошли в большие прохладные сени; направо виднелась захватанная, обшитая грязною, измочаленною, рогожей дверь в канцелярию, налево - в избу. Переступив порог, Николай невольно схватился за нос: в сенях отвратительно воняло. Запах исходил из крошечного чулана в дальнем углу сеней. Около узенькой замкнутой двери этого чулана сидели два мужика с дубинками. Когда показался Фома Фомич, они вскочили и сняли шапки.
– Просил пить?
– осведомился Фома Фомич.
– Не спрашивал, ваше благородие.
Фома Фомич побагровел.
– Ась?
– крикнул он.
– Как не спрашивал? Сколько селедок давали?
– Пять штук сожрал, ваше благородие. Нам самим в диковину, с чего не просит.
Странный шум поднялся в чулане; зазвенело железо, кто-то завозился, застучал в тонкую перегородку, закричал хриплым, надорванным голосом: "Изжену!.. Изжену!..
Изжену!.."
Один из мужиков улыбнулся. "Ночью эдак раз десяток принимался орать, ваше благородие", - сказал он. "Я его поору, мерзавца!" - проворчал Фома Фомич и вошел в канцелярию. Николай решительно не понимал, зачем тому, кто сидит там, давали так много селедок, почему рассердился Фома Фомич, что тот не просил пить, но он не осмеливался спросить об этом, потому что теперь уже положительно трепетал перед Фомой Фомичом, начинал считать самого себя каким-то подсудимым. Кроме того, дикий крик из чулана до боли стеснил ему сердце, как-то сразу отбил всякую охоту соображать, любопытствовать и думать; из всех душевных способностей у него, казалось, сохранилась только одна: покоряться, делать то, что укажет страшный Фома Фомич.