Гарденины, их дворня, приверженцы и враги
Шрифт:
Пути сообщения, пар, быстрота... на кой черт нужно, желал бы я спросить?
– Точно так-с, - с готовностью согласился несколько было оробевший староста, - в прежние времена не в пример было вольготнее.
– Касающе невежественных народов теперь требуется оченно даже большая сноровка-с, - с изящною улыбкой произнес Елистрат.
– Я, жимши в лабазе...
– Ну, однако, надо же как-нибудь, - сказал Мартин Лукьяныч, обращаясь к Ивлию, и мимоходом пристально покосился на Елистрата.
– Коли, ваша милость, прикажете
Мартин Лукьяныч поморщился.
– Собьет, думаешь?
– Беспременно собьет-с. Наметался по эфтим делам:
как зашить, как навалить, как что... он уже насобачился.
Я, признаться, не осмелился без приказу: а то он с первого же слова выпросил с меня восемнадцать рублей.
– Вот как!.. Ладно, пришли его сюда, посмотрю.
– Староста! В какие-такие чины произошел Максим Шашков?
– спросил Капитон Аверьяныч.
– Еду я ономнясь к обедне, вдруг обгоняет меня Стечкин, Семен Иваныч... Что он, кажись, мировой?
– Мировой судья, - сказал Мартин Лукьяныч.
– И вдруг вижу - сидит с ним бок о бок Максим Шашлов. Застегнут полостью, сидит в крытом тулупе, - ну совершенно как свой брат. В каком он чине, а?
– Уж и не знаю, - ответил Ивлий.
– Говорили по лету, быдто... как бишь их?.. А шут тебя возьми со всем с потрохом!.. Болтали, быдто в согласные, что ль, какие его выбрали. А доподлинно не знаю. Обапол покрова он тоже в город гонял. По эфтим самым делам.
– Неужели Семен Иваныч так и усадил его рядом?
Может, на облучке? Может, вы осмотрелись, Капитон Аверьяныч?
– спросил Мартин Лукьяныч.
– Черт знает что! Я, кажется, не барин, а и то не позволю себе такой низости.
– А я посмотрю, посмотрю, - сказал Капитон Аверьяныч, - придет Кузька али Митрощка какой-нибудь помои у меня выносить, беспременно посажу его с собою за самовар. Что ж, всех сравняли!.. А ты как думаешь, Николай Мартиныч?
– Николай сделал презрительное лицо.
– Староста, чего ж ты, брат... вот кресло-то, присаживайся, требуй там себе чего хочешь, а?
"Начальники" так и покатились от этих слов. Дядя Ивлий, захлебываясь веселым смехом, только и мог проговорить:
– Ах, и шутники же вы, Капитон Аверьяныч!
Никто, впрочем, не изменил почтительной позы и почтительного выражения на лице, кроме приказчика Елистрата, который вдруг прислонился к печке и с развязнейшим видом произнес:
– Я, этта, прохожу обнаковенно по соборной площади, потому как жимши в городах...
– Ты!
– крикнул Мартин Лукьяныч с перекосившимся от внезапного гнева лицом.
– Кто ты такой? Где стоишь, а? Я тебе прислонюсь!.. Я тебя выпрямлю!.. Николай, подочти, сколько ему приходится по нонешнее число!
Вон!.. Чтоб духу твоего здесь не пахло!.. Староста, гони "го, анафему, в три шеи!
Напрасно испуганный Елистрат пытался оправдываться, вытягивая руки по швам, - его
– Я давно замечаю...
– говорил он, - эдакая непочтительная харя... Прошу покорно.
– Самый пустяковый человек-с, - осторожно вставил староста.
– Язык что петля, а на деле посмотреть, гроша ломаного не стоит, сказал ключник.
Капитон Аверьяныч с смеющимся лицом подмигивал Николаю.
Дня через три, когда на станцию недавно открытой железной дороги уже был отправлен первый "транспорт"
пшеницы, Мартин Лукьяныч сказал Николаю:
– А тово... Все-таки молодец Гараська: мигом уговорил этих дуралеев, отлично зашил мешки, нагрузил, получил квитанцию. И недорого взял. Молодец! И Аношка этот... и Андронка - какой ведь был увалень, но теперь отлично справляется. Молодцы!
– Я, папенька, давно говорил, что Герасим превосходный работник. Их с Аношкой так теперь и зовут рядчиками.
– Что ж, я всегда готов отдавать им работу... Молодцы!
В другой раз Мартину Лукьянычу случилось поехать к предводителю - он же был и председатель земской управы - по какому-то делу об опеке. Приказавши из почтительности остановить тройку шагах в пятидесяти от барского дома, Мартин Лукьяныч, на особый, тоже чрезвычайно вежливый, манер запахнул свою лисью шубу и побрел пешечком к "девичьему" крыльцу и с удивлением заметил серого шашловского жеребца, привязанного у самых парадных дверей. "Вот дуралей, - подумал Мартин Лукьяныч, - заметит Тимофей Иваныч (предводитель), немудрено, что велит метлой прогнать". Затем он вошел в "черную" переднюю, попросил доложить, вошел в сопровождении лакея в барский кабинет, остановился у притолоки и...
остолбенел: за столом, в таких же точно креслах, как и сам предводитель, непринужденно сидел Максим Шашлов и пил чай.
– А, здравствуй, Рахманный! Что, братец, по опекунским делам явился? сказал предводитель, благосклоннокивнув гладко остриженною головой на низкий поклон Мартина Лукьяныча, и тотчас же обратился к Максиму Шашлову: - Ты что же, Максим Евстифеич, встаешь?
Сиди, сиди, сейчас еще подадут. Пей, братец.
– Нам сидеть, Тимофей Иваныч, никак невозможно, - ответил Максим.
– Что же мы будем за неучи, ежели наш управитель стоит, а мы развалимся вроде как господа?..
Нижайшее вам, Мартин Лукьяныч!
Мартин Лукьяныч с готовностью пожал протянутую Максимом руку и, самодовольно улыбаясь, сказал:
– Извините, сударь, приобыкли, будучи господскими-с. Порядок-с.
– Хвалю, хвалю, братец. Разумеется, мы теперь все равны, но во всяком случае... Бери вон тот стул, садись.
Эй, чаю!.. Садись, Максим Евстифеич. Да, братец, был крепостной, а теперь вот гласный, пользуется влиянием, подряды снимает... Старик небось сколько кубышку-то копил? Где-нибудь в тряпках, в подполье, а?