Гарсиа Маркес
Шрифт:
— На больше не могу, ребята, — присев на стул, серьёзно промолвил Маркес. — Извините.
Ночью он читал дневники Кафки:
«Сегодня вечером от тоски три раза подряд мыл руки в ванной… Читаю в письмах Флобера: „Мой роман — утёс, на котором я вишу, и я ничего не знаю о том, что происходит в мире“ <…> Страшная ненадёжность моего внутреннего бытия… Особый метод мышления. Оно пронизано чувствами. Всё, даже самое неопределённое, воспринимается как мысль (Достоевский).<…> Ты разрушил всё, ничем, собственно говоря, ещё не овладев. Как ты собираешься теперь восстановить это? Откуда возьмёт силы для этой огромной работы твой мятущийся дух?..»
Соавтор и друг Маркеса Фуэнтес получил дипломатическое назначение и уезжал в Европу. Его провожали, вспоминая, как сложно, запутанно, бурно, безумно, но хорошо жили. С ностальгией вспоминал эти годы потом и Карлос Фуэнтес:
«Литературная жизнь в Мехико бурлила в двух кафе района Зона Poca: „Le Kineret“ и „Le Tirol“. Мы с Габо решили проводить воскресные вечерние собрания. Все собирались — в одном из кафе или у меня дома. Много курили, выпивали, спорили. Мы были молоды и подавали надежды, раздавали направо и налево, а прежде всего самим себе обещания. Впоследствии кто-то не сдержал обещаний, а кто-то сдержал ценой собственной жизни, кто-то отдал свои способности, свой талант за земные блага. Мы танцевали под музыку „The Beatles“ и „Rolling Stones“, только открывшихся для нас, у меня сохранилось забавное фото, где Габо выплясывает рок-н-ролл с высокой очаровательной девушкой с распущенными волосами, в короткой юбке… Да и все наши девушки тогда были прекрасны, влюблены и несчастны… Мы с Габо должны были написать сценарий, гениальный, естественно. Все имели очень небольшой опыт жизни и творчества. И мы взялись писать в четыре руки сценарий „Золотой петух“ по известной сказке Хуана Рульфо, режиссёром должен был быть Роберто Гавальдон. Но процесс явно затянулся: беспрерывные вечеринки, танцы, споры о литературе, философии, о жизни… И Габо как-то сказал мне: „Слушай, старина, а мы что вообще-то делаем? Мы будем спасать кинематограф Мексики или писать свои книги?“ Вопрос был решён. Я уехал в Париж, о котором он мне столько рассказывал. Габо засел за „Сто лет…“».
Габриель Гарсиа Маркес проснулся на рассвете. И удивился, что нет похмелья, хотя выпили накануне изрядно. Каким-то необыкновенно чистым было утро. Впору было и помолиться.
Кто рано встаёт, тому Бог подаёт, говорил дед-полковник. И ещё дед говорил, что, если желаешь славы и богатства, не позволяй солнцу застать тебя в постели. Как большинство людей, особенно мужского пола, Маркес многажды начинал новую жизнь: с понедельника, с первого числа, с первого января нового года, с рождения сына… Таким образом мужчины испокон веков пытались, да, наверное, и будут вечно пытаться избавиться от грехов — бросить курить, пить, распутничать, унывать, бездельничать в праздности, — и приняться за дело, для которого, по утверждению внутреннего голоса (если он, конечно, что-то утверждает), явились на свет. Мужчины всё время собираются жить иначе, лучше, осмысленнее, плодотворнее, праведнее. Этому посвящены мириады страниц исповедей-дневников (один из ярчайших — дневник Льва Толстого). Но лишь избранные действительно находят в себе силы переломить судьбу.
Маркес не бросал ни пить, ни курить (он бросит курить раз и навсегда много позже). Но новую жизнь начал — засел за книгу своей жизни. Во многом благодаря жене, как потом рассказывал, укреплявшей его в минуты сомнений, когда казалось, что ничего не выйдет.
Из беседы Гарсиа Маркеса с Плинио Мендосой в 1982 году:
«— …Знаю, что ты уже много времени работал над романом „Осень Патриарха“, но прервался, чтобы взяться за „Сто лет одиночества“. Почему?
— Потому, что толком не знал, каким должен быть роман. А „Сто лет одиночества“ действительно был задуман давно, и я не раз уже приступал к нему… И вот однажды по пути в Акапулько, куда мы с Мерседес и мальчишками отправились покупаться и позагорать, на меня будто снизошло озарение. Я вдруг понял, что должен излагать так, как это делала моя бабушка, рассказывая мне разные истории, и начать с того дня, когда дед повёл меня посмотреть на лёд. Я как бы услышал основную мелодию романа.
— И это правда, что ты развернулся на трассе, приехал домой и засел за сочинение романа?
— Именно так и было. На полпути в Акапулько.
(В который раз отметим: фантастика, волшебство сопутствуют Маркесу всю жизнь. Именно в тот день, когда он ехал с Мерседес на мексиканский курорт Акапулько и по дороге в машине „услышал мелодию“ своего главного романа „Сто лет одиночества“, на другой стороне Атлантического океана, в Португалии, родилась песня „Yesterday“ — на курорт Алгарве покупаться и позагорать ехал с подругой тогдашний бас-гитарист, солист группы „The Beatles“ Пол Маккартни и, внезапно услышав свою главную песню, в которой наконец-то мелодия срослась со стихами, развернул машину и улетел в Лондон, чтобы срочно записать песню в студии. Тут уж явно не без сигнала, без вмешательства — может быть, с других планет, выстроившихся на парад, из космоса, а скорее всего, и воли Всевышнего, изредка осеняющего избранных Им, направляющихся с подругами или жёнами к морю покупаться и позагорать. Случайным совпадением такое быть не может. А что касается Маккартни, „Битлз“ — это любимая группа Маркеса. Бах, Бетховен, Брамс, Барток, „Битлз“ — в шутку он говорил друзьям, что слушает только музыкантов на букву „Б“. В творчестве Маркеса и „Битлз“ есть общее — народность, то, что заставляет плакать, смеяться, любить, думать, мечтать сотни миллионов людей.)
— А что же Мерседес? — спрашивал друга Плинио Мендоса.
— Мальчишки, конечно, расстроились, захныкали. А Мерседес… Ты же знаешь Мерседес — она всегда терпеливо сносила мои причуды. Но многажды говорил и повторяю: без Мерседес я бы не написал эту книгу. Я в этом абсолютно убеждён».
Дом на улице Лома, в котором жила семья Маркесов, был большой, каменный, двухэтажный, с садом и просторным гаражом, где поместилось бы и четыре машины. С помощью своего привратника, того самого киллера, вдохновившего на написание сценария «Время умирать», в чуть ли не стометровой гостиной первого этажа Маркес выгородил щитами комнатушку три на два метра с одним окном, которую назвал Пещерой мафии. В комнатушке помещались стол, тахта, этажерка для необходимых в работе книг и электрообогреватель. Мерседес укоряла за то, что он «вечно что-то выдумывает, хотя мог бы и наверху обустроить нормальный кабинет». Но Маркес заверял, что всё хорошо, не сказав, что комнатушка, которую он себе сделал в этом большом престижном доме, — копия каморок, в которых живал у мадам Матильды в Картахене, у мадам Марии в Барранкилье, у мадам Лакруа на мансарде парижского отеля «Фландр».
Ровно в восемь утра, выпив кофе с галетами, он заводил свой белый «опель» и к началу занятий отвозил сыновей в колледж «Уильямс». После этого возвращался, загонял машину в гараж и удалялся в Пещеру мафии. Там он садился за машинку и писал до половины третьего, порой насильно удерживая себя от того, чтобы не встать и не пойти прогуляться или съездить на съёмки.
Он приказывал себе, он заставлял себя (как избавляются от наркозависимости) не перечитывать Фолкнера и Рабле, чтобы не попадать под влияние. Но шкодливая рука сама порой от пишущей машинки тянулась к читаному-перечитаному. Неоднократно Мерседес случайно (в Пещеру мафии она была не вхожа в священные рабочие часы) заставала мужа мечтательно листающим буклеты, пестрящие длинноногими блондинками в бикини, белоснежными яхтами, шикарными отелями (в их престижном районе почтовые ящики были забиты рекламой).
— Я где-то читала, что жена привязывала мужа-писателя к стулу, — говорила Мерседес, когда Габриель приходил по какому-то якобы делу, а на самом деле без всякого дела на кухню, — и не развязывала до тех пор, пока он не вырабатывал дневную норму. Может, и мне так делать?
— А кто установит норму? Иногда я за весь день и абзаца толкового не могу написать!
В три часа обедали. После обеда Маркес гулял с детьми или ложился отдохнуть, но больше тридцати-сорока минут сиесты Мерседес ему не позволяла — снова гнала за машинку. И он работал уже до изнеможения, до восьми — половины девятого, но заканчивать пытался, блюдя завет Хемингуэя, тогда, когда знал, что произойдёт в романе дальше. Вечером приходили друзья — кинорежиссёр Хоми Гарсиа Аскот с женой, Альваро Мутис тоже с женой, писательница Мария Луиса Элио, иногда заезжал, непременное новой пассией-актрисой усталый после съёмок, саркастичный Артуро Рипштейн…
Временами совсем не писалось: положенное время Маркес просто отсиживал за машинкой, вспоминая что-нибудь из детства или юности, мечтая о чём-нибудь таком, что было вполне доступным в холостяцкой жизни, но теперь стало почти нереальным… Ныл зуб мудрости… Беспокоила то ли аллергия, то ли простуда… Слишком шумно за щитами играли дети… Но и когда писалось, долго не оставляло ощущение, что пишется как-то слишком вязко, трудно, а следовательно, пишется не то. Хотелось на пляж в Акапулько или вдруг в Мадрид… Чтобы усидеть за столом, требовалось мужество.
Вот как писатель Юрий Казаков (кстати, того же «древесного кольца», ровесник нашего героя, 1927 года — и в чём-то неожиданно близок по манере письма, особенно с «Полковником», это у обоих, колумбийца и русского, от Хемингуэя) размышлял «О мужестве писателя»: «Писатель должен быть мужественен, думал я, потому что жизнь его тяжела. Когда он один на один с чистым белым листом бумаги, против него решительно всё. Против него миллионы написанных ранее книг — просто страшно подумать! — и мысли о том, зачем же ещё писать, когда про всё это уже было. Против него головная боль и неуверенность в себе в разные дни, и разные люди, которые в эту минуту звонят к нему или приходят, и всякие заботы, хлопоты…»