Гарсиа Маркес
Шрифт:
«Не замахивайся, — вспоминал Маркес уроки деда-полковника, — а замахнулся, так бей что есть силы. Не начинай, а начал — доводи до конца, как бы ни хотелось бросить».
Позже Маркес рассказывал, что, решившись на отречение от суеты, праздности и уныния, засев в Пещере мафии за машинку, он не сочинял, а напряжённо вспоминал, шаг за шагом восстанавливая, «прокручивая» в памяти, точно киноленту, события своей жизни с первых мгновений и отбирал, будто за монтажным столом, главное, нужное сюжету и поэтичное. Он возвращался памятью к дедовской дуэли — или убийству, к «банановой лихорадке», к расстрелам, к «электрифицированному курятнику»… Он называл себя не писателем, а унылым нотариусом (хотя знал, что творит грандиозное).
Седьмого (!)
Аплодировали Маркесу почти так же, как кинозвезде Рите Маседо, он вынужден был — впервые на такой аудитории — встать и раскланяться. После вечера Мутис пригласил компанию к себе, и вышло так, что к полуночи героем стал не виновник торжества — Фуэнтес, а Маркес, сочиняющий, по слухам, что-то неслыханное. Те, кто уже читал куски из романа, расспрашивали о том, что будет дальше, говорили, что это нарушение законов литературы, но что это, например, зависающий в воздухе священник, напившийся кипящего шоколада, или честный цыган Мелькиадес, — гениально!..
В ноябре автор антологии «Наши» Харсс вновь приехал в Мехико, чтобы задать Маркесу несколько дополнительных вопросов для литературного портрета и узнать, как продвигается работа над романом «Сто лет одиночества», о котором уже много говорят.
«— Схожу с ума от счастья! — отвечал Маркес. — После пяти лет полного бесплодия эта книга бьёт из меня фонтаном, и я не испытываю никаких затруднений с языком!.. Надеюсь, да почти уверен, что закончу роман к весне 1966 года, крайний срок — апрель!..»
Но недаром говорят: не зарекайся. К весне он книгу не закончил, перестал всем показывать направо и налево, чтобы не сглазили, и «даль свободного романа» уже ясно различал, хотя не говорил об этом.
А деньги — те пять тысяч долларов, которые он выдал Мерседес, чтобы она обеспечивала семью всем необходимым до тех пор, пока он не закончит роман, — кончились. Более полугода не платили за аренду дома, полгода хозяева мясной и овощной лавок отпускали Мерседес продукты в долг, но терпение их, знавших, что Габриель сочиняет нечто грандиозное и чувствовавших себя причастными, иссякало. Когда нечем стало кормить сыновей, Мерседес не выдержала и сказала мужу всё как есть. Он молча надел пиджак, вышел из дома, сел в свой любимый белый «опель» и уехал — через два часа вернулся из центрального ломбарда «Монте де Пьедад» без машины, но с деньгами, которые дали возможность частично погасить долги и протянуть ещё пару месяцев. После этого, уже ни слова мужу не говоря, Мерседес стала продавать и закладывать всё, что было в доме: свои драгоценности, затем радиоприёмник, телевизор, велосипеды мальчишек… Из электроприборов она оставила лишь фен для укладки волос, чтобы совсем не отвратить от себя мужа, миксер, с помощью которого готовила еду для сыновей, и электрообогреватель, без которого по утрам и вечерам от холода Габриель не мог работать. Друзья — Альваро Мутис и его жена Кармен, Хоми и Мария Луиса, некоторые другие — стали приходить с продуктами, делая вид, что случайно заглянули в магазин…
«Мужество писателя должно быть первого сорта, — писал Юрий Казаков в то самое время, в тот самый, может быть, день и час, когда колумбийский его коллега и ровесник на другом конце земли пребывал, пропадал в „столетнем одиночестве“. — Оно
Книга была кончена. Долго не давала покоя Ремедиос Прекрасная — не ведающая стеснений святая, которую её создатель наделил небесной красотой и греховной мощью искушения. По первоначальному замыслу, красавицей всё же овладевает (грозово, в типичном для Маркеса ураганном духе) какой-то чужеземец и она убегает с ним, а семья, чтобы избежать позора, распускает слух, будто она вознеслась на небо.
«Но святая Ремедиос не согласилась с таким банальным концом, — вспоминал Маркес, — она требовала всамделишного вознесения. Я ужасно мучился в поисках надёжного подъёмника. Однажды, раздумывая над этой проблемой, я вышел во двор дома. Дул сильный ветер. Крупная, очень красивая негритянка пыталась развесить на верёвке только что выстиранное бельё. И не могла — ветер его уносил и задирал ей юбку, обнажая бёдра. И тут меня озарило. Вот оно, подумал я, Ремедиос Прекрасная может вознестись в небо на простынях. Простыни будут необходимым элементом реальности. Я снова уселся за пишущую машинку. И Ремедиос Прекрасная возносилась и возносилась в небо, не испытывая никаких трудностей. И не было Господа Бога, который бы её остановил».
По официальной версии, Маркес завершил роман «Сто лет одиночества» в октябре 1966 года. Но на самом деле книга была кончена уже летом, когда главному герою сказания о Макондо — «полковнику Аурелия был назначен день и даже час ухода из жизни».
Автор долго не мог решиться на это. Казалось, он знал полковника всю жизнь — да так оно и было. Расстаться со старым полковником, отливавшим золотых рыбок, чтобы сразу расплавить их и снова отлить, участвовавшим в тридцати двух войнах, познавшим тысячи прекрасных женщин, из которых семнадцать, по крайней мере, зачали детей, с полковником, выжившим после выпитого смертельного яда, после расстрела, после самоубийства, с полковником, оставшимся на закате дней в полном одиночестве, — оказалось труднее, чем проститься навсегда со старым верным другом. Маркес пускался на ухищрения, пытаясь как-то спасти полковника, будто речь шла о реальном человеке.
— Были варианты, — рассказывала мне (со слов самого Маркеса) Мину Мирабаль, — отправить его в далёкую страну, например в Венгрию и даже в СССР. Или на необитаемый остров. Или вообще переселить в другую эпоху, например Фрэнсиса Дрейка. Маркес перебрал по крайней мере полсотни образцов кончины героя, известных по мировой литературе, от Гомера и Шекспира до Гюго и Толстого. Он вспомнил сцену из «Войны и мира», в которой после Аустерлицкого сражения Бонапарт видит павшего на поле боя князя Андрея:
«— Faites advancer celles de la reserve [1] , — сказал Наполеон, и, отъехав несколько шагов, он остановился над князем Андреем, лежавшим навзничь с брошенным подле него древком знамени (знамя уже, как трофей, было взято французами).
— Voila une belle mort [2] , — сказал Наполеон, глядя на Болконского.
Князь Андрей понял, что это было сказано о нём и что говорит это Наполеон… Но он слышал эти слова, как бы он слышал жужжание мухи. Он не только не интересовался ими, но он и не заметил, а тотчас же забыл их. Ему жгло голову; он чувствовал, что он исходит кровью, и он видел над собою далёкое, высокое и вечное небо…»
1
Велите привезти из резервов (фр.).
2
Вот прекрасная смерть (фр.).