Шрифт:
132-й день
«132-й только?! Кошмар!..»
Арина Родионовна
Наша музыкальная группа мотается с концертами по восточной части страны уже пятый месяц. Мы – артисты Хабаровской краевой филармонии, нас двенадцать человек. Уже страшно устали от беспрестанной череды двойных концертов; почти выдохлись от постоянного недоедания, и вообще плохого, кое-как – урывками и на сухую, гостиничного или буфетного питания; от ежедневных переездов с места на место; от холодных продуваемых насквозь автобусов, от пассажирских поездов, которые там, где нам нужно, стоят не более одной минуты, а то и просто замедляют ход… «Первый пошел, второй пошёл… третий!..» Прыг-прыг, с подножки, скачем, как десантники.
Всё давно слажено, всё без суеты и ошибок. А ошибок у нас вообще быть не может – категорически – ни при посадке, ни при выгрузке, ни за кулисами, ни в гостинице… нигде. Любая, пусть маленькая чья-то оплошность или забывчивость, и всё – катастрофа. Для нас, естественно, катастрофа. Мы это хорошо понимаем и всячески друг другу помогаем, особенно женщинам. У нас, их, аж три! Они, каждая по-своему, являются официальными или неофициальными жёнами некоторых из нас. Я, например, здесь без женщины. Но не в этом дело. Они пусть и не наши жёны, но с ними всё же приятнее кататься. Они приятным образом разбавляют наше публичное, так сказать одиночество. Да и как-то теплее с ними. Одно слово – женщины! Ну, в общем, я сейчас говорю не об этом, а о том, что за пять месяцев мы все очень сильно устали. Очень.
– Славочка, – сквозь дремоту слышу глубокий грудной голос Тамары Аганшиной обращенный ко мне, в наших переездах я отвечаю за размещение аппаратуры и реквизита. – Микрофоны там хорошо уложены, Славочка, – спрашивает, – не побьются в коробке? Трясёт что-то уж сильно… – Беспокоится Тамара. Томочка, наша молодая солистка. Беспокоится за свой личный микрофон. Она считает, что он более чем лучшим образом передаёт нижние обертоны её голоса, и поэтому его, микрофон, нужно особенным образом беречь. А молодая она не по возрасту, а по стажу работы. Ей лет двадцать пять-двадцать восемь на вид. Она из самодеятельности, её Ара и привел. Высокая, крупная девушка, статная. И голос тоже хорош. Лирику поет. Беспредельно влюблена в Артура. Глаз не сводит, пылинки сдувает. Когда удается, ночует в гостинице с ним вместе. Не расписаны.
На Томочкин голос и вопрос, головы-тени остальных артистов бригады тревожно повернулись назад, вглубь автобуса. Там, от третьего ряда сидений, битком заполняя оставшееся пространство автобуса, размещен наш концертный скарб.
– Нет… хорошо уложено, я смотрел. – Это, сквозь дрёму, успокаивая, бурчит Гизо. Наш солист и худрук. Он, как и мы все, в бесформенной меховой шапке, огромном тулупе, и больших валенках. Лицо в темноте чёрное, только блеск глаз.
Головы-тени успокоено прячутся в широких воротах своих тулупов, и Томочкина.
«Зыыыу-зыыы-зыыыууу…», зудит двигатель, пляшет сноп света фар перед носом автобуса.
Сейчас мы «чешем» – чешем, это производное от существительного чёс, а «чёс» – это беспрерывные концерты. Концерты где угодно, во всевозможных клубах и любых концертных площадках с целью заработать большее количество «палок». А палка – это суммарное выражение концертной ставки, помноженное на их количество за месяц, потом за три, пять… и далее, у кого сколько. Вот, как у нас сейчас. Два концерта в день. Пятьдесят – пятьдесят два концерта в месяц. Сто пятьдесят шесть за три месяца, двести пятьдесят – шестьдесят за пять. А если всё это умножить – а это обязательно нужно сделать, в этом и смысл! – на одиннадцать рублей – такова моя концертная тарификационная ставка, получится мой заработок. Вроде не плохо. Но если вычесть, что мы съели за пять месяцев в виде аванса, сминусовать некоторые разные подарки, приобретённые нами загодя и на потом, нервы, трудности, моральные и физические неудобства, оторванность от дома и семьи, какие-то там бухгалтерские вычеты-налоги. Останется с гулькин… Ну может, и не с гулькин, как говорится,
Мы сейчас в Читинской области. Где – я не знаю, мы давно уже этим не интересуемся, нам всё равно. Было время, в начале поездки, мы с интересом и любопытством встречали каждый город, каждый посёлок, каждую деревушку… Прилипнув носами к стёклам автобуса или поезда, восторженно радовались новой, чужой, наверное, интересной жизни. Какая она славная, какая она своеобразная… «Вон, смотрите, лошадь телегу катит, и мужик в шляпе!.. Как интересно!» Пугая водителя, бросались в ту сторону, словно байдарку на воде опасно раскачивали автобус, разглядывали, оценивали увиденное, словно восторженные дикари. «А вон-вон, смотрите-смотрите…»
Сейчас, былая восторженность иссякла, осталась скука, и очень немногое: хоть чуть-чуть перед концертом успеть согреть пальцы – я концертмейстер и солист-инструменталист; хоть чуть-чуть успеть чего-нибудь перекусить, на худой конец горячего чаю бы; и чтоб в клубе – или где там – было нормальное напряжение, чтоб звук не плавал. И дальше, дальше, скорей к концу гастролей.
А впереди, ёп… – начать и кончить! – по плану ещё четыре месяца. Вот об этом даже думать не хочется, сразу нервы клинит, портится настроение и от всего начинает тошнить. Устали.
Муторно зудит двигатель старенького автобуса. И название у него такое же идиотское – "пазик". «Взыуу-взыуу-взыуу…» Как же это всё раздражает… Пазик-тазик. Придумают же люди… Никакой тебе фантазии. «Взыу-взыу…» Достал уже! Хотя, как его, вот этот вот автобус не назови… Всё одно будет – тазик, если не лоханка. А «взыу-взыыы…», потому что! Дорога просёлочная, ухабистая – сильно трясёт. Водитель погоняет, ему обещали бутылку водки, если привезёт на двадцать минут раньше семи вечера. А в девятнадцать у нас концерт, а в двадцать один тридцать в другом месте, не знаю где. Вот и едем сейчас.
В автобусе холодрыга, окна замёрзли, на улице уже темно и минус тридцать пять – конец января. Что январь, это я знаю точно. А вот число могу не назвать – мне без разницы. Куда, когда, как и сколько концертов нам предстоит, на эти вопросы у нас может ответить только один человек в группе, это наш администратор – Михаил Алексеевич Гудков. Алексеич, или Мишаня, или Гудок по-нашему. Это он заказывает для нас транспорт, гостиницы, концертные площадки, расклеивает афиши, распространяет билеты, снимает кассы и что-то там ещё такое делает. А, составляет отчёты ещё в филармонию, вот. Нужный человек, в общем. Раньше, в начале, он ездил с нами. Всё время трепался, хохмил, травил анекдоты. Потом Гизо – наш солист и руководитель бригады – поймал его, подцепил по-пьянке. Вроде бы шутя, вначале смехом, а, оказалось, очень даже серьёзно подцепил, с последствиями для нас. А дело было так.
О том, что в бригаде сухой закон, об этом можно и не говорить – это ясно, как дважды три. Нет, мы, конечно, могли иногда выпить все вместе и чуть-чуть, но, это только когда было очень холодно – для «сугреву», либо когда физиологическое напряжение нужно было с себя снять, и строго после концертов. Но на администратора это не распространялось, да он и не злоупотреблял этим, и на нашей концертной работе это никак, в общем, не сказывалось.
Так вот, однажды поздно вечером, после всех концертов в номере у Гизо Алексеич что-то сильно так, спьяну, растрепался на тему своих мощных половых и амурных похождений, и в «девичестве», и после, и вообще, и в частности. С перечислением почти всех городов нашей страны, соответственно дат, имен и адресов. Мол, мой адрес не дом и не улица, а весь мой Советский Союз. Мы, музыканты, при этом не присутствовали, укатались, естественно, за сутки, и спали без задних ног, но утром, вдруг, слышим, какой-то переполох в бригаде. Все заинтересованно обсуждают какую-то таинственную плёнку. Что за плёнка?! Причём, очень нервничал – было заметно, один Алексеич. Оказывается – выяснилось – ночью Алексеевич наговорил на себя, хвастая, а Гизо записал всю его трепотню – шутки ради – на магнитофонную плёнку. Утром, так же шутки ради, сообщил Алексеичу, что весь, вот этот вот, компрометирующий материал, он сегодня – сейчас именно – отправляет в филармонию, для передачи его жене. Чтоб знала, с каким половым разбойником она живёт. О-о-о, что тут произошло!..