Гать
Шрифт:
Сделаем болота вновь великими — провозгласил Его Высочество в день своего тезоименитства и был невероятно прав в своей прозорливости! Как бы мы не сочувствовали господам мигрантам, но академическая наука в нашем лице не может возражать против естественного хода вещей. Человек есть существо себялюбивое и рожденное равным для счастья, а значит, ему свойственно больше думать о собственном, нежели об общественном благе. Кто из вас, коллеги, готов поделиться профессорской ставкой в пользу малых сих? А кто согласен променять преподавательскую карьеру на волонтерскую деятельность где-нибудь там, ближе к окопам? Вот
Да, мы стараемся, формулируем, предлагаем встречные шаги, разворачиваем обширные программы помощи, стараемся минимизировать ущерб и прочая, и прочая. Но объявлять, простите, о полном разрыве контактов означает поставить себя в заведомо проигрышное положение, и это признают даже наши радикальные оппоненты, которые так любят взывать к таким ненаучным понятиям как «честь» и «совесть».
Коллеги, мы все ученые, мы обязаны смотреть на мир трезвым взглядом независимого наблюдателя, но присоединиться к этим радикальным призывам, поддержать его с высоты морального авторитета академической науки означало бы автоматическую утрату независимости университетской среды.
Ученый не может быть активистом, господа и дамы, наша роль во всем происходящем очевидна любому здравомыслящему человеку и настоящему ученому — наблюдать, изучать, предлагать варианты. А не идти на поводу у уличных горлопанов!
Потому что на взгляд независимый и непредвзятый — я настаиваю на этом — никакой особой разницы между понауехавшими и понаостававшимися на самом деле не наблюдается. Те и другие настолько далеки от постулируемых нами идеалов свободного болотного общества, что фактически неразличимы для неспециалиста, увы мне, во многом широко представленного в болотном политикуме. Это все слишком тонкие материи для в целом довольно примитивной механики документооброта министерств Его Высочества. И никакие попытки разделить неразличимое и совместить бесконечно далекое не способны привести ни к чему кроме всеобщего раздрая и помутнения общественного рассудка.
Всклокоченный метался по тихим улицам городка от дверей к дверям, от прохожего к прохожему, сновал заячьим скоком в свете газовых фонарей и электрических гирлянд, врывался в толпу празднующих или приставал вдруг к послушно следующему за гидом косяку досужих туристов.
На него не обращали внимания, разве что морщились и зажимали носы, если он приближался к случайному встречному с подветренной стороны — от всклокоченного отчаянно несло кислятиной и перегаром. Впрочем, всклокоченный и не особо настаивал на подобном контакте, при ближайшем рассмотрении его видавший виды перепачканный некогда белый плащ сновал по вечереющему городскому пленэру безо всякой логики, натыкаясь на живых людей исключительно по воле случая.
Да, он непрерывно исторгал из себя малосвязные речи, исторгал с силой и горячностью, производившей определенное впечатление на пугливых горожан, но те умудрялись выхватывать из этого шумного потока лишь отдельные малопонятные в отсутствие контекста слова вроде «волюнтаризм» или «геронтократия», в остальном же словеса всклокоченного пусть и были предельно эмоциональны, не могли доставить пусть даже и весьма заинтересованному слушателю хоть какой-нибудь связной мысли.
Впрочем, всклокоченного это ничуть не беспокоило.
Не обращаясь ни к кому конкретно,
Воображаемая аудитория, в отличие от буквально шарахающихся прочь живых людей, внимала ему в известной степени благосклонно, во всяком случае словесный поток со стороны всклокоченного ни разу не прервался, не сбился с ритма, ни на мгновение не утратил уверенности тона или снизил градус риторического запала, даже когда на улицах окончательно стемнело, а последние жмущиеся к стенам прохожие окончательно рассосались.
Это было и неудивительно — глаза всклокоченного горели тем неугасимым огнем, которым может похвастаться исключительно взгляд истового фанатика, ни на секунду, ни на йоту не отступающего перед столь бессмысленным и мелочным аргументом, какой носителю белого плаща представлялась так называемая «объективная реальность».
Всклокоченный не столько не желал принимать на веру само ее существование, сколько отрицал само таковое целеполагание — отражать своим острым умом нечто вокруг себя. Во вселенной всклокоченного как будто существовал исключительно он сам и его белый плащ. Только эту данность воспринимал всклокоченный, только эту ценность он отстаивал перед призрачной клакой, что ежесекундно его поддерживала.
Впрочем, даже и эта поддержка всклокоченному не требовалась. Не поддержки он искал в своих дозволенных речах, но самовыражения.
Каждая сентенция, каждый оборот, каждое слово, каждый слог, каждая морфема в его исполнении была пронизана глубокой уверенностью в собственной непреложной ценности. Всклокоченный не столько выступал перед выдуманной публикой, сколько облагодетельствовал саму реальность вокруг, позволяя себе произносить сей сакральный текст, что звенел в тишине ночного неба, придавая осмысленность бессмысленности, наполняя сутью бесплотное.
В этом он видел свою роль в этом мире.
Роль волшебника, демиурга, волхва и предсказателя в одном лице. Взмахнув левой полой своего изгвозданного белого плаща, всклокоченный рассылал по миру стаи черных лебедей, взмахнув левой — насылал на своих не менее воображаемых оппонентов кары небесные, глад, мор и скрежет зубовный.
В его собственной вселенной всклокоченный был всем, наполняя ее через край тем подлинным всемогуществом, что бывает даровано лишь обладателям совершенного, ненапускного, патентованного безумия. И не было на свете никого, кто мог бы пошатнуть в носителе белого плаща выпестованную в нем за немалые годы единоличных скитаний по темным улицам уверенность в собственной непогрешимости.
Пока однажды, очередным промозглым вечером, когда дождливая морось поневоле переходит в мокрый снег, всклокоченный, по привычке яростно жестикулируя и ежесекундно меча громы и молнии в сторону воображаемых оппонентов, не потерял на секунду равновесие на скользкой брусчатке сонного городка.
Речи прервались с коротким сухим стуком. Так о камень разбивается перезрелая груша, припозднившаяся со времен позднего урожая, оставленная небрежным садоводом висеть среди голых ветвей на ледяном ветру. Случайный порыв. Глухой чавк. И затем тишина.