Гать
Шрифт:
Так что чуял Славко, что нет, не весь рассосался их дом, от ожиданий тягостных да раздумий горьких, почитай что все тут же и остались, только скрываются. От самих себя, от пригляда околтошных, а главное — друг от друга глаза прячут, так папенька говорит. Тут ему Славко внезапно верил. Человеку правда всегда больнее всего, зачем показывать соседям свою слабость. Пусть лучше думают, что все и правда из дома поуехали, оставив дом на поругания посыльным да домовым мышам на радость Гладиславу.
Славко, выбравшись на лестничную клетку, первым делом прислушался, как за спиной ворочаются тяжкие засовы. Папенька завсегда
Шлеп! Звонкая пощечина плевка эхом донеслась обратно вверх по пролетам.
Славко не терпел своего папеньку, однако же и нарочитое презрение к его усилиям предпочитал проявлять исключительно по наружную сторону стоеросовой двери.
Впрочем, смачный плевок этот предназначался и этому дому в целом. Его обшарпанным стенам, его перепуганным жильцам, его старым затертым перилам, что видели уже столько эпох и проводили столько поколений, что не можно толком и упомнить. Да и что ему до них до всех, стоит и стоит, дом и дом. Ничем не лучше иных, разве что с претензией на старину.
Славко бывал как-то в других домах по случаю. Каникулы там или просто выходной. Всегда можно прихватить с собой пачпорт — и на вылазку. Ну, раньше можно было.
А там, конечно, все не так, где-то и бардака больше, а где-то — и орднунга. Кто-то отремонтирован с иголочки, а какой-то дом тоже вон, стоит развалиной, гордится свой древностью. Только у каждого та древность, выходит, что своя. Кому сто лет в обед, а кому и сто верст не крюк. И все очень собой гордятся. Только Славко к той гордости привык относиться скептически. От всякой гордости — в доме мыши заводятся, это вам Гладислав подтвердит. Плитка трещит, паркет скрипит, ставни дребезжат старческой немочью вставной челюсти. А кто не гордец, у того, глядишь, и в парадной прибрано, и житель не таится за пятью засовами, будто той засов кого из них хоть раз спасал. А то скорее и напротив — загнали сами себя в мышеловку и сидят.
И даже носа оттуда не кажут. Славко думал было второй раз плюнуть, но потом взглянул на часы и заторопился. Уж темнеет. Затянул на этот раз что-то папенька с нравоучениями. Так можно и вконец не поспеть.
Подумав так, Славко подхватился и помчал вверх по гулкому лестничному колодцу, стуча сандалиями и усиленно работая локтями.
Подъем был трудным, уж что-что, а сравнивать другие дома с ихним в высоту было бы весьма опрометчиво. Фиг бы с ней древностью, дом этот с некоторых пор под самые небеса, в самый космос простирается.
Вот всё у нас так, думал про себя, отдуваясь, Славко. В космос без лифта, зима без отопления, половодье без плотины. Зато туда же — гордость. Самый высокий дом на свете? Дык и колодец в нем самый глубокий. Смачно плевать да больно падать.
Но ничего, одолеем и его. Надо только дышать поглубже да на боль в квадрах поменьше обращать внимания. Это вам не
Стоят наверное уже, ждут, выстроились, стали в круг. Только Славко-то и нет. Непорядок! Но ничего, мы смогём, сдюжим, вырвемся, одолеем, возьмем на рывок, вынесем в одну калитку. Дайте только продышаться от боли в боку!
На самый верх, к горнему чердаку, к небесным хлябям, Славко выбрался уже совсем на измор, хрипя и давясь горькою мокротой, что шла у него горлом с каждым выдохом, клокоча подобно некоей полузадушенной птице на току.
Это ж как надо над собой измываться. Никакого здоровья не хватит с этим папенькой. А ведь как бы могло статься в любой другой семье желательно совсем другого дома? Правильно, никаких тебе подзатыльников, никакой пассивной агрессии, никаких нравоучений. Все решается в нормальных семьях голосованием, кто за то, чтобы отпустить сыну погулять на все четыре стороны? Потому что запирать детей в дому есть преступление в глазах ювенальной полисии!
Схватившись за перила на верхней площадке, Славко сделал для верности пару шагов на подгибающихся ногах, прислушался недовольно к скрипучим своим коленкам да и махнул рукой. Некогда отдыхать, дела, дела.
Перемещаться по горизонтали после восходящих виражей по ступенькам удавалось с трудом, колотая плитка пола все норовила уйти куда-то вниз, как на качелях, р-раз, провал, дв-ва, подъем. Уф, ну и утомительное же это дело. Впрочем, руки хотя бы слушались как обычно, так что тяжелая заржавелая дверь, ведущая к чулану, поддалась без особого сопротивления. Знать, здесь и без Славко постоянно кто-то шастает. Хотя казалось бы, поди ты сюда доберись, попробуй. Впрочем, здешний проходной двор Славко ничуть не смущал. Сам-то он здесь никогда ни единой живой души не встретил, потому и дверь не заперта — почто ее запирать, коли никогошеньки и нету. Парадокс, если подумать, но пущай он дворников беспокоит.
Впрочем, почем Славко знать, что тут и правда никого. В полумраке чулана, особо сгустившемся под вечер, не то что особо скрытного постороннего — собственных вытянутых в темноте пальцев не приметишь. Ух, страшновастенько. И главное, фонарик даже не включишь, не для того он ему даден, театр теней по чердакам разводить. Ты иди, не думай — чувствуй, вспоминай. Ты уже бывал здесь, ты знаешь, зачем сюда явился, так к чему все эти гримасы и запоздалый испуг в глазах. Вперед, часики-то тикают!
А вот и они, светящиеся стрелки на левой руке указывают тебе путь во мраке ничуть не хуже туристического путеводителя. Здесь налево, а потом еще налево, а потом будут ступеньки на самый верх.
На этот раз заржавелая дверная ручка никак не желает поддаваться его усилиям. Славко мычит, потеет, с кряхтеньем давит сырое дерево, поминутно принимаясь чихать от забившейся в ноздри чердачной пыли. Заело что ль? Нет, так не пойдет.
И только так, отойдя на пару шагов, и с разбега ринувшись вон, все-таки вышибает внезапную преграду на своем пути, разом обнаруживая себя размахивающим руками в поисках опоры на самом краю пахнущей дождем и старым гудроном крыши.
Как высоко-то!