Гай Мэннеринг (ил. Б.Пашкова)
Шрифт:
Группа людей, оставшихся в гостиной, была достойна кисти большого художника. Каждый из них был настолько поглощен собственными чувствами, что не обращал внимания на всех остальных. Бертрам самым неожиданным образом очутился в доме человека, к которому он относился то с неприязнью, как к своему личному врагу, то с уважением, как к отцу Джулии. Самые противоположные чувства столкнулись в душе Мэннеринга: ему хотелось быть учтивым и гостеприимным; он был рад, что человек, с которым он некогда сводил счеты и в гибели которого он потом себя упрекал, жив, но, с другой стороны, ему достаточно было увидеть своего былого врага, и в его гордой душе вспыхнули прежняя неприязнь и предубеждение. Сэмсон едва стоял на ногах; держась обеими руками за спинку стула, он не сводил глаз с Бертрама; волнение совершенно исказило его лицо. Динмонт в своей мохнатой куртке походил на огромного, вставшего на задние лапы медведя. Вытаращив глаза от удивления, он смотрел на всю эту сцену.
Один только адвокат держался как ни в чем не бывало. Человек опытный, сообразительный и энергичный, он уже предвкушал блестящий успех в этом странном, увлекательном и таинственном деле, и вряд ли юный монарх, возглавив блестящую армию и видя, что будущее ему улыбается, мог больше радоваться своей первой победе. Он стал действовать очень решительно и распорядился всем сам.
— Садитесь, господа, садитесь. Дело это по моей части, позвольте же мне обо всем позаботиться самому. Садитесь, дорогой полковник, и предоставьте мне полную свободу; садитесь, мистер Браун, aut quocunque alio nomine vocaris [328] ; прошу вас сесть, Домини, и ты, наш добрый лидсдейлец, тоже возьми себе стул.
328
Или как вас там зовут (лат.).
— Я уж не знаю, мистер Плейдел, — сказал Динмонт, поглядывая на свою куртку и на прекрасную мебель гостиной, — может, мне куда в другое место пойти бы, пока вы тут свои дела обсудите: мне здесь делать нечего.
Полковник, который к тому времени уже узнал Дэнди, подошел к нему, приветливо поздоровался с ним и сказал, что после его благородного поступка в Эдинбурге он в своей грубой куртке и охотничьих сапогах с честью мог бы занять место в любом из залов королевского дворца.
— Нет, нет, полковник, мы ведь люди простые, деревенские. Конечно, я рад был бы услыхать, что у капитана все переменилось к лучшему, а уж я знаю, что все на лад пойдет, коли мистер Плейдел за дело взялся…
— Верно, Динмонт, ты просто как Горный оракул говоришь, ну, а теперь помолчи. Кажется, наконец все сели. Выпьем по бокалу вина, а потом уже я начну допрос по всем правилам моего катехизиса. Теперь скажите нам, дорогой мой, сказал он, обращаясь к Бертраму, — а сами-то вы знаете, кто вы такой?
Несмотря на свое замешательство, наш неофит при этих словах невольно рассмеялся и ответил:
— Прежде я всегда думал, что знаю, но последние события заставляют меня в этом усомниться.
— Тогда расскажите нам, кем вы себя считали раньше.
— Я привык считать и называть себя Ванбестом Брауном, вольноопределяющимся *** полка, которым командовал полковник Мэннеринг. Полковник меня знает.
— Все это совершенно верно, — сказал полковник. — Я могу подтвердить, что это действительно мистер Браун, и добавить то, что он, по своей скромности, вероятно позабыл: он зарекомендовал себя как человек способный и храбрый.
— Тем лучше, — заявил Плейдел, но это общие положения. Скажите мне, мистер Браун, где вы родились?
— Насколько я знаю, в Шотландии, но где именно, сказать не могу.
— А где выросли?
— Ну, конечно, в Голландии.
— А у вас не осталось никаких воспоминаний о годах детства, проведенных в Шотландии?
— Только самые смутные. Но я хорошо помню, что в детстве меня и любили и баловали, и, вероятно, это воспоминание еще отчетливее оттого, что потом со мной обходились очень сурово. Я смутно припоминаю красивого мужчину, которого я звал папой, и болезненную женщину, должно быть мою мать, но воспоминания эти очень неясные и путаные. Я помню еще какого-то высокого, худого и доброго человека, он ходил всегда в черном, учил меня читать и гулял со мной, и, кажется, в последний раз… Тут Домини не мог уже больше сдерживать себя. С каждым словом, которое он слышал, он все больше убеждался, что видит перед собой сына своего благодетеля. Ценою огромных усилий, он не давал воли своим чувствам, но когда, перебирая в памяти образы детства, Бертрам дошел до своего учителя, он уже больше не мог утерпеть. Он вскочил, сложил руки и, весь дрожа, со слезами на глазах, громко закричал:
— Гарри Бертрам, посмотри, неужели ты меня не узнаешь?
— Да, — воскликнул Бертрам, вставая с места, будто свет озарил его вдруг, — да, Гарри, так меня действительно звали! И это действительно мой милый учитель, я узнаю его и по голосу и по виду!
Домини бросился в его объятия; он несчетное число раз прижимал его к груди, охваченный буйным восторгом, от которого сотрясалось все его тело, безудержно всхлипывал, а потом, как выразительно говорится в Библии, возвысил голос и громко зарыдал.
Полковник Мэннеринг тоже взялся за платок; Плейдел морщился и протирал очки, а добряк Динмонт два раза громко всхлипнул и сказал:
— Это же просто черт знает что! Такого со мной ни разу не бывало с тех пор, как я старуху мать похоронил.
— Ну довольно, довольно, — сказал наконец адвокат. — Тише, суд идет. Нам еще много всего предстоит сделать; надо, не теряя времени, собрать нужные сведения; придется, по-видимому, кое-что предпринять сейчас же, не дожидаясь утра.
— Я велю тогда оседлать лошадь, — предложил полковник.
— Нет, нет, успеется. С этим можно еще подождать… Только знаете что, Домини, довольно. Я уже дал вам излить ваши чувства. Время ваше истекло. Позвольте мне продолжать допрос.
Домини привык повиноваться всем, кто этого требовал. Он снова плюхнулся в кресло и покрыл лицо клетчатым носовым платком, воспользовавшись им, как некогда греческий художник — покрывалом. По сложенным рукам можно было догадаться, что он погрузился в благодарственную молитву. Он то выглядывал из-за своего покрывала, как будто с тем, чтобы удостовериться, что радостное видение не растаяло в воздухе, то опускал глаза и снова благоговейно молился про себя, пока наконец внимание его не привлекли вопросы адвоката.
— А теперь, — сказал Плейдел, после того как он тщательно расспросил нашего героя о самых ранних воспоминаниях детства, — а теперь, мистер Бертрам, — я думаю, мы должны уже называть вас вашим настоящим именем, — сделайте милость, расскажите подробно все, что вы припоминаете о вашем отъезде из Шотландии.
— События этого дня, сэр, действительно были так ужасны, что оставили в памяти неизгладимый след, но, должно быть, именно этот ужас и смешал в одно все подробности виденного тогда. Помню, я где-то гулял, по-моему это было в лесу…